; масло это присылали в Петербург для продажи, мы также его покупали, чтобы поддержать Николая Николаевича. Николай Николаевич не был женат, как я впоследствии узнала, у него был роман с женой одного чиновника, служившего в правлении Университета, некоего Погорелова. Погорелов жил с женой и двумя детьми в главном здании Университета. Я много раз встречала его жену, всегда нарядно одетую даму высокого роста с глазами навыкате. Как оказалось, она постоянно требовала с Николая Николаевича денег, и однажды, не будучи в состоянии исполнить ее требования, Николай Николаевич, бывший казначеем Русского химического общества, растратил деньги общества. Видя, что ему не возместить этих денег перед ревизией, Николай Николаевич пошел в парк Каменного острова и застрелился.
В январе 1907 года я начала писать дневник, то есть это не был собственно дневник, я не писала систематически изо дня в день о событиях моей жизни, а писала туда время от времени мысли, которыми я не могла поделиться с другими. А таких мыслей у меня в то время появилось много, хранить их в себе часто было мучительно и трудно, когда же я облекала их в какую-то определенную форму и поверяла их своей тетради, становилось как будто легче.
Тетрадь эту я никому не показывала. Начала я эту тетрадь с тем, чтобы излить свое возмущение по поводу высылки из Ялты Г. Ф. Ярцева и его жены. Кроме них, был высланы из Ялты бывавшие у Ярцевых прогрессивные общественные деятели — доктора Алексин и Розанов. Другой доктор, Альтшуллер, получил предупреждение не заниматься политической деятельностью, иначе его ждет такая же участь. Ярцевы всем семейством переехали в Москву, где у них было много родных. Григорий Федорович приехал в Петербург узнать о причинах своей высылки, я его встретила на набережной, и он мне все это рассказал. Он потом был у нас и много рассказывал. У меня как бы завеса спала с глаз, я как бы воочию увидала тот мир произвола и насилия, о котором я и раньше слышала и знала, но теперь увидала хороших, честных людей, которых я уважала, ставших жертвой этого произвола. Я стала задумываться о том, что я буду делать, когда совсем кончу учиться, хотела делать какое-нибудь действительно полезное дело, мечтала достать какие-нибудь «политические» книги, познакомиться с политическими деятелями. Обо всем этом можно было только писать в моей тетрадке, говорить об этом было не с кем, ни Липа, ни гимназические подруги для таких разговоров не подходили.
Единственной, с кем я могла говорить на волновавшие меня темы, была Маргарита: хотя она сама и не принимала участия в революционной работе, у нее были знакомые среди социал-демократов. Летом 1906 года была засуха и неурожай в Поволжье. Во все концы потянулись оттуда люди в поисках работы и хлеба. Много голодающих добрело и до Петербурга. Общество старалось идти им на помощь, устраивать благотворительные концерты, спектакли, базары, открывались бесплатные или почти бесплатные столовые. П. С. Паршаков, здоровье которого в это время было в хорошем состоянии, со свойственной ему энергией взялся за устройство такой столовой, нанял помещение, нашел кухарку, судомойку. К организации столовой и хозяйственному руководству он привлек целый ряд знакомых дам. Обед из двух блюд — мясные щи и каша с маслом — стоил четыре копейки, учитывалась только стоимость продуктов. Мы с матерью писали дома какие-то талончики, целые тетрадочки которых нам присылал П. С. Паршаков. Собственно говоря, они присылались матери, но, так как она уставала много писать, я ей помогала, и гордилась тем, как аккуратно я их заполняла.