Конечно, ничего подобного я не опасаюсь ни со стороны Марка Туллия[4], ни вообще от государства во времена, подобные нынешним, но ведь нельзя забывать и о том, что в нашем обширном государстве умов много и все они могут придерживаться самых различных мнений. В другое время, при другом консуле, опирающемся на войско, любой лжи могут поверить как истине. И если консул на основании постановления сената обнажит меч, кто тогда укажет ему предел и сможет его унять?
Предки наши, судьи, никогда не испытывали недостатка ни в рассудительности, ни в отваге, и гордость никогда не мешала им перенимать чужие установления, если те были полезны. И в то же время они, подражая обычаю Греции, подвергали граждан порке, а к осужденным применяли высшую кару. Когда государство увеличилось и с ростом числа граждан возникли и усилились противоборствующие группировки, тогда начали часто преследовать невинных. Тогда-то и были приняты Порциев и другие законы, допустившие лишь изгнание осужденных. Такова, на мой взгляд, отцы-сенаторы, главная причина, не позволяющая нам принять беспримерное решение.
Так каково же мое мнение: уж не отпустить ли злоумышленников на волю, чтобы они тотчас же примкнули к войску Катилины? Отнюдь нет! Я предлагаю: конфисковать их имущество, а самих, заковав в цепи, разослать под строжайшей охраной по муниципиям, и чтобы в дальнейшем никто даже не осмеливался докладывать о них сенату или народу. И пусть всякого, кто поступит иначе, сенат признает врагом государства и общественного блага».
Искусное красноречие Цезаря склонило на его сторону некоторых сенаторов, но большинство встали на сторону Марка Катона, произнесшего весьма пылкую и очень сильную речь приблизительно вот какого содержания. «Колебания ваши, судьи, удивляют меня, — начал свою речь суровый римлянин, — ведь речь идет о вашей свободе и о самой жизни, а вы все еще колеблетесь, не зная какое решение принять. Быть может, вы ожидаете того момента, когда благословенные планы Катилины осуществятся, чтобы тогда с тем большим правом и основам выковать и направить против него свою месть? Может статься, лишь тогда вы вознамеритесь обрушить на заговорщиков всю тяжесть наших законов, когда они станут подлинными хозяевами Рима? Я не стану говорить о том зле, которое угрожает нашей родине, скажу лишь о том, что касается ваших собственных интересов. Вспомните о них, стряхните дремоту и сохраните то, что считаете самым священным! Не раз уже и не два сокрушался я в этом собрании о порче и развращенности наших нравов, и речи мои так и не возымели действия, на которое я рассчитывал. Более того, наверняка в ваших глазах я впаду в немилость за то, что всегда призывал и учил вас вовсе не тому, на чем нынче зиждется общественная жизнь нашего нынешнего государства, а за то, быть может, что стремился внушить вам чувства, вовсе не соответствующие теперешнему положению дел в обществе. Думаю, и сейчас вы уже не довольны моими словами. Что ж, пусть раньше вам вполне позволительно было не придавать им никакого значения и даже гневаться на меня, ибо тогда положение в государстве было прочным, и его могущество допускало и даже извиняло вашу беспечность. Но теперь речь идет не о том, хороши или плохи наши нравы, и не о величии и могуществе державы римского народа, а о том, будут ли вообще эти блага нашими или же они вместе с нашими жизнями достанутся врагу. И в этот момент мне убедительнейше говорят о мягкости и великодушии! Прекрасно и достойно построив свою речь, Гай Цезарь рассуждал здесь до меня о жизни и смерти, считая вымыслом то, что обыкновенно рассказывают о подземном царстве — будто дурные люди пребывают там далеко от честных, в местах мрачных, диких, ужасных и вызывающих страх. Он предложил забрать в казну имущество заговорщиков, а их самих содержать под стражей в муниципиях