А на линии фронта жизнь бьет под дых настоящестью своего присутствия рядом.
Удивишься: как же не замечалось-то?
Выпьешь воды.
И проверишь оружие на поясе и снаряды.
Предрешенность, спокойствие, и никуда не деться — должен кто-то делать, кто же, если не мы? А печатная машинка стучит, как сердце, как по крышам дождь до наступленья зимы. Потому что ведь есть этот мягкий свет, и камни старой мостовой, и высокие купола...
Бородатый мужчина за облаками
стряхивает пепел мимо стола.
Просто тошно иногда от собственной никомужности, непригодности к жизни, вечностной непричастности. Можно бесконечно трепаться, и дивную чушь нести, обобщать банальности жизни на всякие частности, но с пинка объясняет жизнь, что это не то еще, не написано даже ни парочки строчек стоящих, потому ну куда ты лезешь — сиди, учись.
И в счастливую жизнь ее не пускает жизнь.
А она не хочет, чтоб строчки наружу лезли, как шипучая пена перекиси водорода. Ей же страшно, страшно, а что же случится, если это сбудется все, как случайный прогноз погоды? И сбывается, в точку, хотя она просит — хватит, дифтеритные перепонки опять прорывает в горле. И она лежит, уткнувшись в угол кровати, а в окно невесело смотрит лохматый
город.
«Я же просто девочка, девочка с птичьим именем, вредными привычками, рыжеватыми волосами. Я не виновата, Господи, не вини меня, будем считать, что мы этого не писали, что оно осталось во мне несозданным, нерожденным, не расплесканным по дорогам чужого мира».
И ноябрь идет по дорогам — седым, студеным,
и на желтые окна дышит чужим квартирам.
...Так и смотришь на утренний двор спросонок,
не задерживаясь — до того знаком
От рисунка на сушащихся кальсонах
до соседского погреба с гордым замком.
Не меняется жизнь — не меняется дворик.
Это время стоит здесь уже лет сорок,
не задумываясь ни о ком.
И когда выносили скакалки и кукол,
разве ж думалось, как оно сложится впредь.
Это век наш стоит здесь, листвою укутан,
остается вот только сидеть да смотреть.
Это время — как старый военный в отставке,
как старушка, сидящая вечно на лавке,
шевелит листоцветную медь.
И когда, выходя под открытые тучи,
мы вдыхаем его, как снотворный эфир,
оно входит в нас с ветром, сухим и колючим,
кислородным раствором в крови.
Ничего не изменится, если пройдем мы,
но останется детям, еще нерожденным,
ибо въелось — поди оторви.
Штабс-капитан Лашевский проигрался в нули, вчистую.
Хмель в голове, он выходит в ночную, пустую
улицу, ветер бьет по щекам наотмашь.
Медленно, с ровной спиной: некуда торопиться.
Может быть, пулю в лоб, а может, опять напиться.