Тех, чье приближение чувствуем спинами,
тех, кого ни разу
и не назвали
любимыми.
они ходят по улицам этих городов, смеются, выдыхают дым,
оставляют свои следы,
если ты счастлив, то умирай молодым,
не дожидаясь беды.
их беззлобно дразнят — влюбленные, что возьмешь,
у него глаза зелены, что весною рожь,
она любит его вечерами вытаскивать в дождь
и смотреть, как пушистые волосы намокают,
по фонарному свету длинные капли стекают,
и они целуются на ходу, и в руке рука, и
будущего дальше месяца не прочтешь.
она думает: вот твой берег обетованный,
твой покой желанный, реки твои и мосты.
когда она выпьет, то закрывается в ванной,
плачет в трубку кому-то:
я счастлива, слышишь ты.
если ты счастлив, то умирай молодым,
не ходи по чужим следам.
выгорает осень, превращается в желтый дым,
выгорают дни, и души, и города.
Выгорают дни, и души, и города.
...как всегда — платформа, фонарь и чужие люди,
отъезжает поезд, они в обнимку стоят под мостом.
Каждый раз, прощаясь, она хочет сказать, что любит.
Каждый раз
откладывает
на потом
Пускай запишут так: худой фонарь
высвечивает детскую площадку,
скрипят суставы у качельки шаткой,
в круг света вплавленной, как пыль в янтарь,
и мы сидим на лавочке вдвоем.
Еще по две покурим — и пойдем.
Пусть нас запишут:
двое,
навсегда.
Такие окна светят золотые.
Мы снова расстаемся, как впервые,
и так темна замерзшая вода.
Мои вернутся поздно из гостей,
а листья все последней и желтей.
Послушай, ну когда мне стало тридцать,
перехотелось пить и материться
и захотелось дома и детей?
Но мы живем на средней полосе
моей распятой родины, продутой
со всех пяти сторон, не ждем уюта,
зато творим и копим по минутам
бесхитростное счастие для всех.
И лучшее, конечно, впереди.
Лишь не гляди назад — а так иди.
...но когда мы пили на кухне дешевый чай,
спорили все жарче и горячей,
был тот свет — негасимый, живой, ничей,
та немеркнущая свеча,
помнишь эти капли вокруг фонарей,
дрожащие на лучах?
помнишь этот мост над дождливым городом,
зеленоватый свет на неспящем вокзале,
эта ночь для нас, и все ясно, и скоро дом,
а теперь внезапно вдыхается вот с трудом
и болит почему-то слева,
где зашивали.
дотяни, говорят тебе, дотяни,
хоть бы память — но сохрани,
и каким бы ни был твой оголтелый век, —
ты выходишь в ночь,
над тобою горят огни,
тысячи огней отражает снег.
В семь пятнадцать он звонит ей: мол, уходи. Сердце словно отделяется
от груди, а трамвай ее грохочет, красен, сердит, темнота в окошки его
глядит. Она говорит: куда же мне уходить?
До чего же, думает, осень светла — выскоблена добела.
В восемь тридцать она звонит ему от метро, ветер царапает выжженное