тихим шагом, неслышней в лесу лисы.
Три березы, семь роз да озеро — все такое, ничего не изменилось, июль звенит. Молодой король не знает теперь покоя, выезжает к границе и щурится он в зенит.
Предсказанья сбываются — где-то собака лает, где-то менестрель натягивает струну.
Молодой король на рассвете коня седлает.
Покидает свою страну.
Помнишь, как мы возвращались с тобой,
теплой бесснежной зимой
на последнем метро — полупустой вагон, и можно громко смеяться,
целоваться, ничего не бояться.
как со смехом вываливались на Лесной
(неодобрительно косился из будки кто-то),
вызывали машину: «На перекресток Жукова и Киото,
повторяю — Ки-о-то».
Помнишь ли, моя радость
(горло перехватывает, черт возьми),
как мы были с тобою совсем детьми?
Как мы держались за руки, как будто на пороге тропы,
самого большого кругосветного трипа,
кто нас опекал,
кто защищал от ударов судьбы,
от войны, нелюбви и гриппа?
Как мы пили вино на мосту — патрули проходили мимо,
как мы знали, что вечность — для любящих и любимых,
Как поутру, когда уходить на работу,
расцепить не умели объятий.
Да, мы были детьми, а большой и серьезный кто-то
нас берег от компромиссов и дипломатий.
Что теперь, мой свет?
Вентилятор.
Пустая спаленка.
Опадает с нас время, последних надежд лишая.
Обнимаешь меня и шепчешь:
«Маленькая моя, маленькая».
А я выросла — и стою,
неуместная и большая.
Вот сижу, выдыхаю, с трудом держусь за перила, легкие шершавые, изрезанные — как кора. Вспоминаю, сколько их было, сколько любило — каждый мне оставил на память шрам.
Был один — носил на руках, называл меня богом данной, до остановки сердца меня целовал он. Уходила в спешке, едва примотавши раны, словно выбиралась из-под горящих завалов. Уходила, был профиль его мне под сердцем выбит, и свисала кожа и мясо, за спиной взрывался пластид. Только самое страшное, последний удар навылет — это то, что он меня продолжал любить.
Был еще один — этот был второй половиной, был он яблоком с ветки одной со мной. Мы стояли с оружием, наши смыкались спины, он поклялся — мы будем вместе и в жизни иной. Он любил меня — тяжелой своей любовью, той, что танком прокатывается по выгоревшей земле, и глаза его через ночь глядели по-совьи, и блестел кухонный нож на столе.
А вот третий был легким, радостным, теплым, он и жил — как будто шел по канатам, только я ступала по битым стеклам и его боялась увидеть рядом, я его отталкивала подальше, не дохнуть, не тронуть, не заразить, не умела брать его ласку, даже ни о чем не умела просить.
Вот сижу — и воздух в глотку сухую, так с трудом проходит и там дрожит.