Здесь много говорили о принудительных трудовых лагерях, куда, как ожидала большая часть заключенных, их пошлют. Он понял, что в лагерях «все норм», если у тебя есть связи и ты знаешь, как себя вести. Там процветали взяточничество, блат, всякого рода вымогательство, а также гомосексуализм и проституция, там даже запрещенный самогон из картошки гнали. Теплые места отдавали только уголовным преступникам, особенно бандитам и убийцам, из которых и состояла лагерная аристократия. Вся черная работа выполнялась политическими заключенными.
В камере шел постоянный круговорот арестованных всех мастей: наркоторговцы, воры, бандиты, спекулянты, пьяницы, проститутки. Кое-кто из пьянчужек так расходился, что другим заключенным приходилось сообща усмирять их. Как-то четверо надзирателей втолкнули в камеру огромную избитую женщину лет шестидесяти, с большой обвислой грудью и густыми кудрями седых волос, которые растрепались во время борьбы; она пиналась и верещала, и мужчинам с трудом удавалось удерживать ее. Они сдернули с тетки башмаки, которыми она так и норовила пнуть своих мучителей, и бросили ее Уинстону на колени, чуть было не переломав ему тазобедренные кости. Женщина выпрямилась и крикнула им вдогонку: «Ублюдки гр…ые!» Затем, заметив, что сидит на чем-то неровном, она сползла с колен Уинстона на скамью.
– Извиняй меня, голубчик, – сказала она. Это не я на тебя села, это козлы меня сюда посадили. Вишь, как с леди обращаются, а? – Она замолчала, поправила грудь и рыгнула. – Пардоньте, – произнесла она, – прямо сама не своя.
Она наклонилась вперед, и ее обильно вырвало прямо на пол.
– Так-то лучше, – заметила она, отклоняясь назад и закрывая глаза. – Никогда не держи в себе, вот что я скажу. Давай все наружу, пока живот не очистишь, вот так.
Она повеселела, снова посмотрела на Уинстона и как-то сразу прониклась к нему добрыми чувствами. Она обняла его огромной ручищей за плечи и притянула к себе, дыша пивом и блевотиной прямо ему в лицо.
– Как зовут тя, голубчик? – спросила она.
– Смит, – ответил Уинстон.
– Смит? – переспросила женщина. – Вот смех-то. И я тоже Смит. А вдруг, – прибавила она с чувством, – я твоя мать!
А ведь она может, подумал Уинстон, оказаться его матерью. Ей должно было быть примерно столько же лет, и растолстеть она могла – за двадцать лет работы в трудовом лагере люди, конечно, так или иначе меняются.
Больше с ним никто не разговаривал. Удивительно, до какой степени уголовники игнорируют партийцев. Они называют их «политики», вкладывая в это слово что-то вроде равнодушного презрения. Заключенные-партийцы, кажется, и разговаривать с кем-либо боятся, а особенно друг с другом. Только однажды в общем гомоне он услышал, как два члена Партии, обе женщины, придавленные друг к другу на скамье, обменялись быстрым шепотком; в частности, они упоминали «комнату 101», но что именно о ней говорили – он не понял.