Наверное, прошло уже два или три часа, как его привели сюда. Тупая боль в желудке не отступала, временами то затихая, то накатывая с новой силой – и в зависимости от этого мысли то одолевали его, то почти исчезали. Когда становилось хуже, он думал только о боли и о том, как хочется есть. Когда боль утихала, его охватывала паника. В некоторые моменты, когда он очень ясно представлял, что произойдет с ним дальше, сердце начинало бешено биться, а дыхание прерывалось. Он ощущал удары дубинок по своим локтям и кованых ботинок по голеням; он видел, как он ползает по полу, а его беззубый рот молит о пощаде. Он почти не думал о Джулии. Он не мог сосредоточиться на ней. Он любил ее и не предаст ее, но это был просто факт, известный ему так же, как правило арифметики. Сейчас он любви к ней не чувствовал и не мог даже представить, что с ней происходит. Чаще он думал об О’Брайене – причем, со вспыхивающей надеждой. Возможно, О’Брайен знает о его аресте. Он говорил, что Братство никогда не пытается спасти своих членов. Но оставался еще вариант с бритвенным лезвием; вдруг они передадут ему бритву, если смогут. Может быть, у него будет секунд пять до того, как надзиратели ворвутся в камеру. Лезвие вонзится в него обжигающим холодом, и даже пальцы, сжимающие его, будут изрезаны до кости. Он ощущал все это своим измученным телом, которое трепетало и дрожало от малейшей боли. Он не был уверен, воспользуется ли он бритвой, даже если ему представится такой шанс. Человек по природе своей существует от мгновения до мгновения, продлевая жизнь еще хотя бы на десять минут, даже точно зная, что в конце его ждет пытка.
Иногда он пытался посчитать количество кафельных плиток на стенах камеры. Вроде бы нетрудно, но он все время сбивался со счета то в одном, то в другом месте. А еще чаще он старался понять, где он находится и какое сейчас время суток. Иной раз он со всей определенностью чувствовал, что снаружи сейчас день, а в следующую минуту уже был уверен, что там кромешная тьма. Инстинктивно он понимал, что в этом месте свет никогда не выключают. Здесь нет темноты: теперь он осознал, почему О’Брайен, похоже, сразу же понял слова из сна. В Министерстве любви нет окон. Его камера, может быть, находится в самом центре здания или у внешней стены; а может быть, она на десять этажей ниже уровня поверхности или на тридцать выше. Он мысленно передвигался с одного места на другое, стараясь определить по ощущениям своего тела, находится он высоко над землей или запрятан где-то глубоко внизу.
Снаружи послышался топот ботинок. Стальная дверь с лязгом отворилась. Через порог бодро переступил молодой офицер в ладно подогнанной по фигуре черной форме, с сияющей, будто отполированной кожей, с бледным лицом, правильные черты которого напоминали восковую маску. Он знаком приказал охране ввести арестованного. Волоча ноги, в камеру вошел поэт Амплфорт. Дверь захлопнулась – снова с лязгом.