Он помолчал несколько секунд, будто позволяя Уинстону осмыслить сказанное.
– Вы помните, – продолжил он, – что написали в своем дневнике: «Свобода есть свобода говорить, что два плюс два равно четыре»?
– Да, – ответил Уинстон.
О’Брайен поднял левую руку и повернул ее тыльной стороной к Уинстону, спрятав большой палец и растопырив оставшиеся четыре.
– Сколько пальцев вы видите, Уинстон?
– Четыре.
– А если Партия говорит, что их не четыре, а пять, сколько вы видите?
– Четыре.
Его ответ потонул в приступе боли. Стрелка шкалы-циферблата дошла до сорока пяти. Пот ручьями стекал по телу Уинстона. Воздух разрывал легкие и вырывался обратно с ужасными стонами, которые он не мог не издавать, несмотря на стиснутые зубы. О’Брайен наблюдал за ним, все еще выставив вперед четыре пальца. Он потянул рычаг назад. Боль лишь слегка ослабла.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре.
Стрелка дошла до шестидесяти.
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Четыре! Четыре! Что я еще могу сказать? Четыре!
Стрелка снова поползла вверх, но он не смотрел на нее. Он видел лишь тяжелое, жесткое лицо и четыре пальца, которые заполнили все пространство. Пальцы стояли перед глазами, как колонны – огромные, расплывающиеся; они, казалось, вибрировали, но их явно было четыре.
– Сколько пальцев, Уинстон!
– Четыре! Прекратите! Прекратите! Как вы можете продолжать! Четыре! Четыре!
– Сколько пальцев, Уинстон?
– Пять! Пять! Пять.
– Нет, Уинстон, так не пойдет. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их четыре. Итак, ответьте, пожалуйста, сколько пальцев?
– Четыре! Пять! Четыре! Сколько хотите. Только прекратите, остановите боль!
Внезапно оказалось, что он сидит, а О’Брайен обнимает его за плечи. Вероятно, он на несколько секунд потерял сознание. Ремни, удерживающие его тело, расстегнули. Ему было очень холодно, он не мог сдержать дрожь, зубы стучали, а слезы градом катились по щекам. На мгновенье он вцепился в О’Брайена, точно ребенок, и тяжелая рука, лежавшая на его плечах, почему-то успокаивала его. Ему казалось, что О’Брайен – его защитник, а боль приходила откуда-то извне, из другого источника, и что именно О’Брайен спас его от нее.
– Вы плохой ученик, Уинстон, – мягко сказал О’Брайен.
– Что же я могу с этим поделать? – пробормотал он. – Я вижу то, что у меня перед глазами. Два и два – это четыре.
– Иногда, Уинстон. Иногда это пять. А иногда – три. А иногда – это только один. Надо быть более старательным. Нелегко обрести здравый ум.
Он уложил Уинстона на кровать. Конечности снова зафиксировали, но боли не было, дрожь прекратилась, остались лишь слабость и озноб. О’Брайен кивнул головой мужчине в белом, неподвижно стоявшем на протяжении всей процедуры. Человек в белом наклонился и внимательно посмотрел Уинстону в глаза, затем пощупал пульс, приложил ухо к груди, постучал тут и там и кивнул О’Брайену.