В течение нескольких секунд Уинстон даже пошевелиться не мог. Затем он повернул направо и, с трудом передвигая ноги, пошел прочь, не понимая в тот момент, что идет не в ту сторону. Как бы то ни было, а с одним вопросом покончено. Она наверняка шла за ним, потому что никак невозможно поверить в то, будто по чистой случайности она в тот же самый вечер забрела в тот же самый неприметный переулок, который находится на расстоянии нескольких километров от любого из кварталов, где обитают члены Партии. Невероятно для совпадения. Или она на самом деле агент полиции мыслей, или просто шпион-любитель, сующий нос в чужие дела, – какая разница? Достаточно того, что она следит за ним. Возможно, она видела и как он в паб заходил.
Идти было трудно. Кусок стекла в кармане на каждый шаг отвечал ударом по бедру, и Уинстону уже хотелось его вытащить и выбросить. А самое худшее – это боль в животе. В течение пары минут ему казалось, будто он умрет, если сейчас же не сходит в туалет. Но в районах вроде этого нет общественных туалетов. Спазм прошел, оставив тупую боль.
Улочка оказалась тупиком. Уинстон остановился, постоял несколько секунд, пытаясь сообразить, что делать, потом развернулся и двинулся обратно. Поворачивая, он вдруг подумал, что девица прошла мимо него три минуты назад и что, если побежать, то он, наверное, догонит ее. Он мог бы идти за ней, пока они не окажутся в каком-нибудь тихом местечке, а затем треснуть ее булыжником по черепушке. Кусок стекла в кармане тоже сгодится. Но он сразу же отбросил эту идею, потому что даже мысль о физическом усилии была ему сейчас невыносима. Он не мог бежать, не мог и удар нанести. Кроме того, она молодая и сильная – способна за себя постоять. Он подумал, что стоит поспешить в Общественный центр и побыть там до закрытия, так чтобы обеспечить себе хоть какое-то алиби на этот вечер. Однако и это не представлялось возможным. На него навалилась страшная усталость. Он хотел лишь быстрее попасть домой, сесть и молчать.
В квартире он оказался только после двадцати двух часов. Свет обычно выключали в двадцать три тридцать. На кухне он проглотил почти полную чашку джина «Победа». Затем он направился к столику в нише, сел и вытащил дневник из ящика. Но сразу его открывать не стал. Медный женский голос распевал патриотическую песню в телеэкране. Уинстон смотрел на мраморную обложку блокнота, безуспешно пытаясь вытеснить этот голос из головы.
Они приходят за тобой ночью, всегда ночью. Лучше всего убить себя до того, как тебя возьмут. Наверняка некоторые люди так и сделали. Многие из исчезнувших на самом деле совершили самоубийство. Но, чтобы убить себя в мире, где нет огнестрельного оружия или быстродействующих надежных ядов, нужна отчаянная храбрость. С каким-то удивлением он подумал о биологической бесполезности боли и страха, о вероломстве человеческого тела, которое всегда цепенеет и застывает как раз в тот момент, когда нужно приложить особые усилия. Если бы он действовал быстро, то темноволосая девица могла бы уже замолчать; но именно из-за крайней опасности он утратил способность к действию. Его осенило, что в моменты наступления кризиса тебе приходится сражаться не с внешним врагом, а с твоим собственным телом. Даже сейчас, несмотря на выпитый джин, тупая боль в животе не давала свободно течь мыслям. И так, понял Уинстон, видимо, бывает во всех героических или трагических ситуациях. На поле боя, в камере пыток, на тонущем судне ты всегда забываешь, за что ты сражаешься, потому что страх тела растет и растет, пока не заполняет собой вселенную; и даже если ты не парализован ужасом и не кричишь от боли, жизнь – это ежесекундная борьба с голодом, холодом или бессонницей, с резями в животе или больными зубами.