, и в удачный момент отобрал мяч».
На лестнице пожарного выхода она язвительно смотрит на меня:
– Ну? Какого хуя тебе нужно?
– Я постоянно о тебе думаю. Когда ты плеснула мне в лицо на Рождество…
– Так тебе и надо, блядь! Мало еще! Обращался со мной как с куском говна!
Втягиваю еще воздуха и демонстрирую, как меня трусит от кокаинового отходняка.
– Ты же знаешь, почему я так поступаю? Почему меня притягивает к тебе, а потом я тебя отталкиваю?
Она молчит, но глаза у нее лезут на лоб, как будто ее в пердак кто-то дрючит. Только не убогий пресвитерианский писюн Юэна, а настоящий гигант размером с жезл папы римского – итальянский жеребец!
– Потому что я от тебя без ума, – говорю рассудительно. – Всегда был и всегда буду.
– Ну, странновато ты это проявляешь!
«Расхлябанная защита приводит к голевому моменту!» Я подношу руку к ее лицу, отодвигаю наэлектризованные волосы, глажу щеку и увлажнившимися глазами глубоко заглядываю ей в глаза:
– Потому что мне пиздец как страшно, Марианна! Страшно обязательств, страшно любви. – Роняю руку ей на плечо и начинаю его разминать. – Знаешь эту песню 10сс, «Я не влюблен»? Где чел поет песню о том, что безнадежно влюблен, но настойчиво пытается это отрицать? Это моя песня для тебя. – И я смотрю, как ее лицо непроизвольно загорается. – Я этот чел! Мне страшно тех сильных чувств, чё к тебе испытываю.
– Ну тебя нахуй, Саймон…
– Слушай, ты не хочешь этого слышать, и я нихуя тебя не виню. Я знаю, о чем ты думаешь: как у него вдруг хватило смелости повести себя по-мужски, признаться в своих чувствах? – Я смотрю на нее. – Разгадка – в тебе. Это ты не сбивалась с курса. Это ты верила в меня. Это ты выказывала любовь ко мне годами, пока мне было так страшно ответить тебе взаимностью. Ну, больше не страшно. Теперь я покончил с бегствами и прятками. – Падаю на колени к ее ногам и выхватываю кольцо. – Марианна Карр… Знаю, ты сменила фамилию, – добавляю, забыв ее нынешнее прозвище, – но ты навсегда останешься для меня такой… ты выйдешь за меня?
Она смотрит на меня сверху вниз в полнейшей оторопи:
– Это по правде?
– Да, – говорю ей и разражаюсь рыданьями. – Я люблю тебя. Прости за всю ту боль, что тебе причинил. Я хочу всю оставшуюся жизнь заглаживать перед тобой свою вину. Это такая правда, что большей правды не бывает, – говорю, представляя, как она пересказывает эти слова подружке в каком-нибудь винном баре на Джордж-стрит: «Грит, это такая правда, чё большей правды не бывает». – Пожалуйста, скажи «да».
Марианна вглядывается в меня. Наши души сливаются, как пастельные краски на горячих губах – ее горячих губах, – и я вспоминаю, как мы первый раз потрахались, когда ей было пятнадцать, а мне – семнадцать (в таком возрасте это уже считается не педофилией, а развращением малолетних), и как с тех пор десятки лет я соблазнял ее, а она – меня.