Э… подумал Тихон, я сначала все домишки заполню, а потом уже буду про каждый вспоминать… кто на что слабоват. И на что конкретно я бывал слабоват, раз там оказался.
Итак, стал он заполнять клеточки всех домов, где оседал хоть ненадолго, просто вспоминая их, и даже не хронологически.
Вышли дома «Н» – Нина, «Е» – Елена, «Р» – Рита и «П» – Полина.
Главным все равно оставался «М», и время от времени он, Тихон, в него возвращался набраться сил.
Выводы сами собой просились на поверхность, словно всплывали со дна, разбуженные шуршанием простого карандаша о бывший конверт. Боясь утонуть в неприятных откровениях насчёт себя самого, Тихон сделал усилие и отвлёкся. Пришла в голову замечательная идея – нажраться. Нажираясь в одиночку, Тихон научился отвлекать себя от чего угодно, включая жизнь.
О, старый роман с алкоголем вовсе не был романом. Это был чёрно-белый мульт в стиле арт-хаус, «Ну, погоди!» наоборот. Тихон всегда почему-то знал, что волк в «Ну, погоди!» – это Владимир Высоцкий, но в его алкогольном арт-хаусе волком была жизнь, а зайцем был он, Тихон. Причём, это был вовсе не шустрый находчивый заяц, гордый сын подлеска, а вполне затюканный кролик, которого вымыло паводком из клетки ближайшей кроличьей фермы, и он пребывал в смятении – и в клетку, на мясо, не очень хотелось, и в большом лесу было жутко среди волков и более-менее полноценных старших братьев зайцев.
В этот раз Тихон не стал пить потому, что понял: клетка на кроличьей ферме – это «М».
То ощущение, которое он затёр в начале своего бумажного путешествия, ну то, про букву «М», что она всегда в середине листа, оно снова вернулось, и Тихон честно дал ему волю – пусть растёт, разгорается. Пусть в осознании этой большой детской правды сгорит квадратик с крышей, обозначенный сакральной литерой «М». Странный звук раздаётся внутри головы, когда читаешь это большое «М». Будто корова пообещала, что накормит, но для этого надо с ней попастись на лугу, потому что она сама привязана к колышку, и уже скушала всё возле себя в круге, и сидит внутри, как бурсак Хома Брут.
И непонятно было Тихону: то ли это мама внутри, что покормит, то ли ведьма, что съест. Очень боялся Тихон, что его съедят. Это была его фобия – что возьмут и съедят. Кто пауков чурается тонконогих, мерзких и быстрых, кто плачет слезами, запертый в лифте, или дрожит в самолёте, криво улыбаясь соседу – а Тихон больше всего на свете боялся, что его однажды съедят.
Собственно говоря, быть скушанным – это было единственное, чего он боялся. Философствующим своим умом он догадывался, что тут был и вполне адвайтовский ужас «не-я» замешан, но это если умом брать. А если сердцем – то всё-таки просто неровный круг, начертанный мелом, а внутри маленький человечек, которому не то, что выйти, но даже просто выглянуть за предел нематериального круга так страшно, что проще закрыть глаза и просидеть до рассвета, до петухов, до будильника, до любого зова из утреннего яркого мира. Выходя в мир, Тихон по инерции, по привычке к ночному ужасу, этот мир не любил.