— Соскреби старый песок, — указал мне дядя Пафнутий, — и насыпь нового с напилками.
— Так он и раздавить меня может, — всперечил я. — Как отогнать-то?
— А по заднице граблями. — Дядя Пафнутий ухватил грабли и саданул слона ниже хвоста. Слон понял и бекренем отошел на сажень.
— Ты с ним не сторожничай. Он мирный. Ему плюнь, он утрется и «благодарствую» скажет.
Про меня так давеча Тимофей молвил. Выходило, что мы с Рыжим схожими оказались.
Рыжий в те поры всю бочку из хобота на себя вылил. Я опять по воду собрался.
— Третью не вози, — сказал дядя Пафнутий. — Ага-Садык поведет его после намаза на Фонтанку. Теперь бы чаю внакладку похлебать синим хоботом.
— Я самокип принесу, мигом готов будет.
— Какой самокип?
— От деда достался.
— Неси.
Летним садом я скосок сделал, чтоб околицей не тащиться по пеклу. Караульщик у ворот поначалу пускать меня не желал.
— Так я ж из дворцовых, — сказал ему, — у дяди Пафнутия в храмине слоновой.
— Дядька квасу получил?
— Привезли намедни.
— Скажи, племяш его сегодня на караул заступил.
Потопал я промеж березок и лип. Дух от них, как в нашем лесу. Забрел в смородинник дикий, листочков молодых нарвал, чтоб чай духовитый настоять. Слышу — музыка играет, тихонько так, ровно по ступенькам вода капает. Пробрался скрозь орешник, узрел пещеру с нишей внутри. Пещера из камня дикого сложена, падает со стены вода в чашу, вроде водобоя сделанную, по стальным ребринам. Оттуда-то и звуки. Встал, слушаю, в музыку вникаю. Знал я балалайку, гусли, рожки да свирели. А таких звуков никогда на земле не слыхал. Видать, так только ангелы играть способны. Да только в пещере не было никого.
Постоял, постоял — опомнился. Дядя Пафнутий чаю хотел.
Я обернулся и в прогалке ветвей лужок приметил, на лужке коляска, обитая бархатом малиновым, махонькая и красивая, ровно берендейка расписная из-под Троице-Сергиевой лавры. А в коляску-берендейку впряжена кобылка ростом не выше теленка.
И лежит на лужке девка молодая в голубом сарафане и почивает.
Сторожко поближе подошел. Что ж за невидаль такая? Кудри коричные у девки на солнышке переливаются, щеки разгарчивые румянцем налиты, грудь белая вздымается, а в прогале у груди по краешку выреза крестик серебряный. Околь, на серебряном блюде, ананас, срезанный с вершка. Музыка из пещеры льется, ангелы на гуслях стоячих перезвон вершат, меня своими струями пеленают и заморачивают. Стою я и с места не могу сойти. Наши-то девки волосы под платок прятали, коли на людях были. А здесь — нечесана, в простом сарафане, а глядится аки принцесса заморская. Откуда ж, думаю, взялась?