Наклонился я к девке, а у ней пушок на щеке, ровно на персике. Ресницы подрагивают воснях. Услышал шаги в просади — сорвал три цветочка воловьего ока и рядом с девкой уложил. И мигом в орешник. Не помнил, сколь времени утекло, покуда я девкой любовался. То ль красота ее, то ль музыка пещерная — видать, все вкупе, — только возвращался я с самокипом, а пред глазами цветочек лазоревый на червленом атласе и крестик на груди, что в лад дыханию подымался и опускался. Никогда ране на девок не заглядывался, а тут на тебе — в душу вошла и приворожила инда с первого разу. Вот тебе, думаю, дама и валет желают ананаса.
Морок тот не минул и тогда, когда я самокип разводить стал щепою вперемежку с сосновыми шишками. Задул снизу огонь и трубу сверху приладил.
— На кой труба-то? — спросил дядя Пафнутий.
— Для тяги, как в печке.
Дым из трубы повалил столбом крученым. В получасье вода забулькала. Разлил я чай в кружки. Дядя Пафнутий пил и покрякивал:
— Скусней, чем с печи.
— Царь Алексей Михайлович так-то тоже деда похваливал… Племянник твой давеча мне встретился. На карауле.
— Пойдешь до дому, захватишь ему квасу.
— Знамо дело, — возрадовался я. Может, сызнова цветочек лазоревый увижу, думалось мне.
— Забыл сказать, — спохватился дядя Пафнутий, — намедни спрашивали тут тебя.
— Кто?
— Звонарь из Кронштадта.
— Какой звонарь? — удивился я.
— Не знаю уж, какой он там звонарь, но человек — душевный…
Ополдень Ага-Садык, тряся усами, аки муравей, повел купать Рыжего на Фонтанку. Дядя Пафнутий велел мне идти с ним, чтоб я привыкал к Рыжему, а он — ко мне. Чалмастый персиянин держал в деснице посох, чтоб иной раз слона ткнуть, однако тому посох был без надобности — Рыжий сам знал, где повернуть, а где напрямки.
Берег для купания был неудобен весьма — крутой и осыпчивый. Рыжий шел вдлинь берега, покуда не показалась отлогая коса на излучье. Тогда вода в Фонтанной речке была светлая и чистая. Это только при императоре Павле Петровиче, Царствие ему Небесное, ее запоганили, так что не только слону, а и честному люду лезть в нее стало не можно — смрад и грязь.
Рыжий в воде принялся поливать себя со всех боков. Я тоже в речку плюхнулся. Ага-Садык сидел на бережку, посошком слепней от себя отгонял. А я саженками плаваю вкруж Рыжего. Он возьми и посади меня хоботом к себе на загривок. Потер я ему бока, да руками разве отмоешь? Надумал вдругорядь швабру с собой прихватить, чтобы драить слона как положено. Заморская скотина тоже чистоту любит.
Откупались мы с Рыжим, вылез он из речки со мною на загорбке. Почуял я — гарью со стороны потянуло, где соча лесная, из нее мы коренник возили с тятей для растопки. И покуда брели к амбару, мгла белесая поднялась по кромке, где небо с землею обнялись. Рыжий тоже учуял, то ходу прибавит, то хобот норовит поднять, нюхает, откуда гарь наползает. К исходу дня все заволокло сизой мглою. Дядя Пафнутий сказал, что горит коренник. Лето жаркое, какого поднесь в Питере не бывало. Огонь в землю проник пламенем нутряным.