— Ты, дядя Пафнутий, и впрямь Архимед. Нетто небо-то янтарь?
— Янтарь не янтарь, да молния-то из небушка, как искра из янтаря, родится.
Достал дядя Пафнутий проволоку медную, вкупе насталил ее концами, чтоб вдлинь до земли доставала, и поехали мы на телеге за версту от храмины к кремлевой сосне у дороги.
Я на сосну залез, к самому вершку ее добрался, примотал штырь бечевой и вниз спустился, только прут до земли не дошел на полсажени. Я его тоже прикрутил.
— Теперь грозы надо ждать, — сказал дядя Пафнутий. — Не прозевать бы.
Тронулись мы назад до храмины, и нас Петька Куцый на коне догнал. Глаз у него был смурый, тараканы в зрачках усы попрятали. Он придержал коня и поехал околь нас. И все молчком.
— Ты чего такой? — спросил дядя Пафнутий.
Петька не ответил.
— Слыхал, Никита со слонами в Питер прибывает? — спросил я его.
Петька глянул на меня, будто сухарями ошпарил.
— А моих сынов шведы поубивали, — прохрипел Куцый, хлестнул коня и поскакал вперед.
Через неделю выдали нам жалованье — за четыре месяца положено мне было двенадцать рублей. Расписался я в комиссаровой бумаге, вижу, отсчитывает он мне, а у самого на столе червонец новенький, будто только тиснули его на монетном дворе. А на копье червонца — лик Ивана Асафьевича!.. В багрянице сын мой, песцом отороченной, и в короне.
— Ты мне лучше, ваше благородие, червонец дай заместо старых монет, — сказал я комиссару.
— На что?
— Так ведь новенький.
— Все одно какой тратить. Бери.
Сунул я жалованье в карман, а червонец в руках понес, крутил его с копья на решку и глазам не верил. Знать, наследника скоро провозгласят императором, коли червонцы с Иваном Асафьевичем чеканить стали.
Лишь к храмине подошли, выскочил Ага-Садык и закричал:
— Цепей не дали, цепей нет!
— Вестимо, не дали, — ответил я.
— Да слонов пригнали, а цепей нет! — запричитал Ага-Садык.
Увидел я, что кто-то скачет к амбару на коне. Подскакал всадник, спешился, честь нам отдал и стоит ухмыляется. По званию вроде сержант, усы как усы, варя черная, аки у арапа, с кем-то схожая. Кожа на носу облупилась, а брови выгорели.
— Здорово, Сафка! — сказал сержант. Только по голосу признал я Никитку. — Принимайте персиянское стадо.
Облобызались мы с Никитой.
— Вот, дядя Пафнутий, брат мой.
— Видный мужик, — ответил дядя Пафнутий, а у самого в глазах одна дума — про медную проволоку на сосне. Знать, никакие слоны ему нынче не надобны были.
— Вобрат когда отправлять хотят?
— Начальству виднее. Подполковник обещался на два дня в Раменки отпустить, как расквартируемся…
Вернулся я к себе в светелку, а сам все о сыне своем думаю. Что, ежели пробраться к Аннушке и рассказать про цесаревну? Только чем я стану лучше слухача Петьки Куцего? Для меня-то, может, оно и к добру будет, ежели лишится сын мой царского звания. Глядишь, смогу к нему доступ иметь, житьишко у них станет попроще. А останься он самодержцем — никому я про тайну отцовства своего поведать не посмею: слово цветочку лазоревому дал, что никому не скажу про нашу ночь единую. Но коли укатят их в Сибирь иль Европу — где мне тогда искать их? Ну, Сибирь еще туда-сюда, добраться можно. А ежели Париж иль Лондон — тогда уж точно вечная разлука с сыном, как пить дать. Куда ж холопу в Европу? Господи Боже мой, вразуми раба твоего Асафия, что делать!..