— На шведа! — крикнул мужик, и я враз Петьку Куцего признал. Дергал он повод, однако Лизетка ни с места.
Тимоха к Петьке подкрался и сзаду напялил на него лавровый венок. Петька голову к нам обратил. Пламя от свечей в глазах у него дрожало.
— Чего надо?
Мы стояли молчком.
— Ты думаешь, ежели твой Никита с войны турецкой вернулся, так тебе лучше, чем мне? Не будет так! Кто мне моих сынов вернет? Кто мне за их смерть заплатит? — Пьяный Куцый кой-как слез с Лизетки и на меня попер, шаркая сапогами по паркету. Он вытянул руку и ткнул в меня пальцем: — Ты и заплатишь!..
— Донесешь, как на барина и на отца Василия, вычадок? — спросил я.
— Донесу! — Петька захрюкал, аки боров. — На всех донесу!..
— И на себя? — спросил Тимоха, срывая с Петьки лавры.
— И на себя! Никого не пощажу!..
— Кто ж тебя слушать станет?
— Граф Ушаков, вот кто!
— Вали отсюда, — рявкнул Тимоха, — покуда я тебя не пристукнул, гнида!..
Петька пуще захрюкал и выскочил из залы.
— И как такого земля носит? — удивлялся Тимофей, покуда солдат замок на дверь навешивал. — Поди, озяб на карауле?
— Дело привычное.
— Возьми для согрева. — Он достал из кафтана флягу и отдал караульному.
— Благодарствую.
Мы сызнова в темень окунулись. Тут Тишка меня расцеловал и пообещался писать из Милана…
А через два дня, под утро, разбудил меня стук в дверь. В исподнем и разувкой я зашлепал по паркету, поджимая пальцы, чтоб не всю ступню холодило, повернул ключ и толкнул дверь ногой. Вошли сержант и два солдата с ружьями.
— Ты Асафий Миловзоров?
— Он самый.
— Велено доставить в Тайную канцелярию…
Знамо дело, выспрашивать, почто вызывали, не стал. Солдатам не докладывали, зачем начальство брать приказало.
Связали назади мне руки веревкой и повели. Привели в палату каменную, руки развязали и заперли в холодной. В ней одна скамья была да параша. И еще тараканы по стенам шуршали…
Захрипел за дверью ржавый засов, и остался я один. Поначалу темь в глазах стояла, окошко под самым потолком пол-аршина в поперечину и в решетку заделано. После глаза обыкли, лег я на скамью, а мысли, как чураки, свилью скрутило. Хоть и знал я, что Куцый донести может, а все ж надеялся, что пронесет. Ан не пронесло. Чего ж он наговорил, ежели посадили меня с почетом, одного, в холодную нарозь с другими сидельцами и вязнями?..
Опять засов заскрипел, служка вислобрюхий поставил миску оловянную на скамью, в колени мне хлебный оковалок сунул и ушел.
Два раза тюремщик обыденкой носил мне бурду и хлеб. А на меня икота напала. Крещусь и вторю: «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его…» Кафтан уже не согревал, зубы стучали, вставал я и начинал бегать вдлинь стен.