— Как могли мы прийти к такому? — послышался голос Аниты, голос слабый и печальный, почти как у этой красивой актрисы в «Хиросима, любовь моя», некстати подумал он. Последняя надежда заставляла его молчать, но тот же нежный голос продолжал:
— Не делай вид, что спишь, мой родненький. Ответь мне… Как могли мы прийти к такому?..
И он услышал, что, не желая того, задает — жалким тоном — свой вопрос:
— К чему? К чему прийти?
— Понаговорили друг другу столько ужасных вещей…
— А-а… это, — сказал Луи с облегчением, потому что на миг оробел при мысли, что намекает она на нечто в их недавних утехах, но, к счастью для Аниты (как, впрочем, и для многих женщин), желание мужчины уже само по себе было доказательством любви — одно лишь проявление этого желания, похоже, лишало сомнений натуры страстные.
— Ну как… по глупости; погорячились… это нестрашно, — сказал он успокаивающим тоном. — Давай, спи.
— Это нестрашно?.. Ты и вправду веришь в то, что говоришь?
О нет, в то, что говорил, он не верил, но не было у него желания именно ей в этом признаться. Другое дело — Лауре или Бобу, лучшему другу, или своей матери, или консьержке, неважно кому, только не ей. У него не было желания говорить с ней о чем бы то ни было (и особенно о единственной вещи, о которой она могла по-настоящему просить, чтобы он говорил — притом ей одной, — о нем и о ней, о них и их будущем).
«Это стало несносным», — подавил он вздох, а Анита, приподнявшись и опершись на локоть, склонилась к нему; ее опущенная голова была скрыта волосами. Он чувствовал тонкий запах ее духов, смешанный с запахом ее тела, их тел после любви и который был для него самим запахом счастья, блестящим и нежным… и безумные пальцы, возникшие из прошлого, сжали ему горло — он вздрогнул от сухого всхлипа, спазма без слез, сила которого его удивила. «Надо бы поговорить с ней, быстро подумал он, отметая это намерение в тот же миг, что оно появилось, — надо бы с ней объясниться, заставить меня понять…»
Потому что уже долгое время она, говоря с ним, обращалась к человеку антипатичному и не известному самому Луи, которого и он не мог бы ни любить, ни терпеть. Она видела вместо Луи влюбленного, доверчивого и веселого — он знал, что был таким, — какого-то грубого и черствого сноба. Что до него, он никогда не забывал прелестной и счастливой молодой девушки, а потом искренней женщины, какой она была и к которой он пытался каждый раз обращаться. И всегда с печальной нежностью он видел, что она отказывается его понимать, но в то же время находит, казалось, горькое интеллектуальное удовлетворение в периодическом выведении его на чистую воду. А может быть, никто из них не походил более на тот образ, который некогда запечатлелся у одного относительно другого и который — один и другой — любили? Но по крайней мере он-то не отказывался от него, он сожалел о нем! По крайней мере его томила грусть, что он перестал быть счастливым, ее же в конечном счете — что она никогда счастливой не была. «И, наверное, так потому, — думал он, открывая глаза в полумрак, — потому, что я любил эту женщину по-настоящему и по-настоящему жалею, что могу ее вскоре оставить. А если это случится, я-то буду помнить о ней, но будет ли помнить и жалеть она?..»