— И этой мелодией, — заговорил он медленнее, — если она мне удастся, я оплачу квартиру, машину, твои платья, мои костюмы, наши ежедневные расходы и даже обеды в ресторане с теми самыми людьми, которых ты презираешь, не имея на то права. А надо будет, оплачу также билеты на самолеты — пусть уносят подальше от тебя, притом чаще и чаще. И еще, если надо будет, мелодией этой оплачу другую квартиру и другую машину, чтобы наши обе жизни разделились, чтобы я стал спокоен и чтобы вечером мог насвистывать и чистить зубы без малейших помех!
В зеркале он увидел, как лицо его жены краснеет, как она отступает на шаг, он увидел, как глаза ее наполняются слезами… потом она повернулась к нему спиной и вышла из ванной. Он поднес щетку ко рту, сердце его билось: только что он был просто жесток. И он предугадывал почти с кротостью, смешанной с жалостью и горечью, примирение в постели, фальшивое и вечное примирение — уже близкое… Он поранил десну и взирал безучастно на капли выступающей крови. К его собственному удивлению, немного замкнутый чужак напротив вдруг улыбнулся. До-ми-соль, фа-ми-соль… Нашел! Эта мелодия — для органа! Не для того бесцветного чопорного инструмента католической свадьбы, но большого органа с его свободным, трепетным звучанием. Он, конечно, поведет лейтмотив сразу же, без украшательств, быть может, с помощью трубы… Насвистывая, он направился в спальню твердым шагом, шагом солдата-победителя. «Какой же печальной битвы я победитель…» — подумал он, увидев на поле боя свою мрачную побежденную, облаченную в гордость и ночную рубашку, — обе одинаково прозрачные. Чтобы он мог почетно отступить, ему надо было еще заставить себя коснуться плеч этой женщины, и он склонился над ней, поддавшись смутному желанию…
Анита с неприязнью следила, как он устраивается рядом. «Пришел побеждать снова», видно, так думала она (словно их объятия стали бы его победой). Он чувствовал в этой полутьме ее нервозность. Он изо всех сил старался дышать ровно, глубоко, как полагается дышать спящим; но странным образом это нарочито ровное дыхание его утомляло. А еще он сдерживал кашель и желание курить, столь же неотвязное, как и желание рассмеяться. Потому что сейчас лицо Аниты с его красноречивой мимикой было совершенным — и комичным — воплощением гордости, попираемой телесным томлением… Она так быстро к нему подалась — подалась в столь же безотчетном порыве чувственности, как ранее отодвинулась безотчетно-враждебно, — что столкнулись они резко и нелепо; секунда — и он спросил бы ее, не случилось ли чего, но, слава Богу, уразумел смысл этого движения. А потом — лишь образ Лауры, втайне им вызванный, помогал ему не слабеть. Анита, забыв себя, извивалась в криках, в конвульсиях — он продолжал дышать с равномерностью подлинного метронома; еще несколько усилий, еще, и он сможет безнаказанно повернуться к стене, погружаясь в сон, восстанавливающий силы, ничем не нарушаемый…