– Присяжные должны почувствовать, что вы хотите поделиться информацией, – говорил он, наставляя Пака. – Если делать долгие паузы, они начнут думать: «Что он скрывает? Вычисляет, как лучше солгать?»
Сидя теперь здесь, когда все присяжные уже заняли свои места, а беседы шепотом прервались, Пак закрыл глаза и смаковал последний момент молчания, прежде чем начнется метание и обстрел словами. Ему хотелось впитать тишину, запасти впрок, как верблюды в пустынях запасают воду, а потом подпитываться капля за каплей, находясь на свидетельской трибуне.
Быть свидетелем – это как играть в театре. Он на сцене, все глаза смотрят на него, а он пытается вспомнить нужные слова. Хорошо хоть Эйб начал с базовых вопросов, ответы на которые не слишком сложны:
– Мне сорок один год.
– Я родился и вырос в Южной Корее.
– Я переехал в Америку год назад.
– Сначала я работал в магазине.
Такого рода диалоги встречались в старых учебниках английского, по которым он учил Мэри еще в Корее. Он ее тогда проверял, заставляя по памяти воспроизводить ответы, пока они не доходили до автоматизма, так же, как она проверяла его вчера вечером, поправляя произношение, заставляя тренироваться еще. А теперь Мэри сидит на краешке стула, напряженно, не мигая, смотрит на него, словно пытаясь передать ему свои мысли, как он в Корее во время ежемесячных соревнований по математике.
Об этом он больше всего сожалел после переезда в Америку – у него сформировался стыд, что он стал менее умелым, менее взрослым, чем его собственный ребенок. Он ожидал, что так произойдет, видел, как дети и родители меняются местами по мере того, как родители состариваются, их разум и тело возвращаются в детство, потом в младенчество, потом перестают существовать. Но он думал, у него еще много лет. И уж точно это не должно было случиться сейчас, когда Мэри сама еще частично ребенок. В Корее он был учителем. После переезда он как-то зашел в школу Мэри, и директор сказала: «Добро пожаловать! Вам нравится Балтимор?». Пак улыбнулся, кивнул и задумался над ответом: может, вообще достаточно улыбки и кивка? А Мэри в это время ответила: «Ему здесь очень нравится, он управляет магазином прямо у внутренней гавани. Верно, папа?» Остаток встречи Мэри продолжала говорить вместо него, отвечая на адресованные ему вопросы, как мама двухлетнего сына.
Ирония в том, что именно поэтому они переехали в Америку: чтобы дать Мэри лучшую жизнь, более яркое будущее, чем их собственное. (Разве не на это должны надеяться все родители, что их дети станут лучше/умнее/богаче, чем они?) Пак гордился дочерью, тем, как быстро она освоилась, как бегло заговорила на иностранном языке, который так тяжко давался ему, вообще ее рывком на пути американизации. Его неспособность держать такой же темп была ожидаемой. Не только потому, что она пробыла здесь на четыре года дольше, но и потому, что детям в целом лучше даются языки. Чем младше, тем легче, это всем известно. Позже, когда язык уже сформирован, теряется способность повторять чуждые звуки без акцента. Но одно дело просто знать это в теории, и совсем другое – испытывать на себе то, что твой собственный ребенок видит твою борьбу и в его глазах ты превращаешься из полубога в младенца.