— Строевым! — командует старшина.
Рота печатает шаг. Дорога знакомая: поворот, еще и — плац. Помаршируем минут сорок — и назад, в казарму, досыпать. Без учебных тревог, видать, не обойтись — они в солдатской жизни что-то вроде букваря…
Начальство ушло, и я снова дневалю. Ярчук по-прежнему не спит. Мне слышно, как он вздыхает, заглушая солдатский храп, бормотание и прочие звуки. Спит рота трудно, тяжело. Ребята стаскивают друг с друга одеяла (в казарме прохладно), скребутся, вспоминают кого-то непотребными словами, заново переживают нелегкий солдатский день.
Витька Ивлев — тот самый парень, который стрельнул нахальным взглядом в Зою, — попросил меня разбудить его часика через три.
— Только обязательно, — пробормотал Витька, и в его глазах появилась тревога.
Пора будить Ивлева. Он спит на спине, оттопырив нижнюю губу.
— Витьк… Витька…
Ивлев садится, раскачивается, словно ванька-встанька. Ошалело смотрит на меня. Бормочет что-то: не то благодарит, не то ругает.
— Витьк… Витька…
Он шарит босыми ногами по полу, находит ощупью бутсы, сует в них, словно в шлепанцы, ноги и мчится в уборную.
Паркин спит, как фон-барон, заняв весь матрац, спихнув на «чужую территорию» своего соседа — Ивлева. Они каждый день ссорятся.
— Ты что меня ночью пинаешь? — спрашивает Ивлев.
— Я? — удивляется Паркин.
— А кто же?
— Это тебе снится, — с достоинством произносит Паркин и удаляется. Ходит он вразвалочку, по-смешному выворачивая ноги, на которых поверх казенных намотаны еще одни портянки — шерстяные, присланные из дома.
Витьке надоело цапаться с Паркиным, и он пожаловался старшине.
— Ты, это самое, полегче, — предупредил Паркина Казанцев.
Тот стал оправдываться.
— Полегче, сказано! — гаркнул старшина.
— Есть! — Паркин вытянулся.
Храпит он — не приведи бог. Кажется: барабанные перепонки лопнут.
Дергаю Паркина за ногу. Храпеть он перестал. Только отошел — снова. «Может, облить его? Заорет спросонья, олух царя небесного, перебудит всю роту. Лучше почаще за ногу дергать».
Живется Паркину лучше, чем нам. Он уже получил пять посылок. Каждый день украдкой жрет колбасу, сало.
Подходит Ярчук.
— Ты куда? — спрашиваю я.
— Покурить.
— Кури тут — старшина дрыхнет.
Ярчук сворачивает папироску. Он похож на больного: глаза покраснели, нос заострился, щеки ввалились.
— Ничего, — утешаю я. И чувствую — не то говорю.
— Мне бы только до фронта дорваться! — зло произносит Ярчук и разгоняет рукой махорочный дым.
Я молча киваю.
Затоптав окурок, Ярчук уходит. Я подбираю окурок, сдуваю пепел. Если увидит окурок старшина — мне не поздоровится. Не долго думая, сую его в тумбочку. Там — письмо. Адресовано оно Фомину. «От Мироновой Зины, — читаю я про себя. — Наверное, от той девчонки, которая провожала его». Перед глазами возникает Курский вокзал. Снова вижу эту девчонку, слышу ее смех. И почему-то улыбаюсь.