— Наша артель на этом месте спокон веку. На всю страну одна. Только мы роговые оправы работаем.
Вся артель — цехи, склад, кабинеты — размещалась в четырех комнатах, в самой маленькой из которых, перегороженной фанерными щитами, находились кабинет председателя артели и бухгалтерия. Остальные отделы — производственный и два других — располагались в коридоре, где с утра до вечера тускло горели, три электрические лампочки и где, тесно прижавшись друг к другу, стояли канцелярские столы с облупившимся лаком.
Меня «посадили на дужки», и я, привинчивая их, время от времени посматривал в окно, из которого был виден весь двор — обыкновенный московский двор, с тремя высокими, будто фабричные трубы, тополями, с полуразвалившимся домиком, прилепившимся к слепой стене соседнего пятиэтажного здания. Во дворе с утра до вечера играли ребятишки, чаще всего в «салочки-выручалочки», и сохло на веревках белье, которое безжалостно трепал осенний ветер, отчего простыни и пододеяльники надувались, как паруса. В эти минуты в моем воображении двор становился морем с плывущими по нему кораблями.
В артели изготовлялись оправы на любой вкус и цвет — от самых обыкновенных, проволочных, до массивных, с узорами.
Я выбрал самую массивную оправу с разводьями, попросил напарника вставить стекла и помчался к зеркалу.
«Ничего», — подумал я, глядя на свое отражение.
«К лицу», — подтвердил напарник.
Дома очки произвели фурор. Я почувствовал себя на седьмом небе, когда Катюша сказала:
— Знаешь, они идут тебе. Ты похож в них на…
— …на директора! — ляпнул я.
— Вот-вот, — Катюша усмехнулась.
Каждое утро ровно в восемь я надевал нарукавники, сшитые Катюшей из негодной к носке сатиновой рубахи, пододвигал к верстаку высокую табуретку с вертящимся сиденьем, вставлял в глаз лупу и…
Энтузиазм первых дней прошел. Шурупчики выскальзывали из пинцета, пальцы никак не могли приноровиться к крошечной, с палец, отвертке. Я нервничал, чертыхался и, стараясь наверстать упущенное, ошибался все чаще и чаще.
И вот однажды во время работы — сам не понимаю, как это получилось, — представилось мне, что я снова на фронте.
Я вспомнил канун боя — самого страшного боя в моей солдатской биографии. До этого шли дожди — холодные июньские дожди. Земля уже не могла вобрать в себя всю влагу, и вода хлюпала под ногами, когда мы топали к походной кухне. Хлюп, хлюп — туда, хлюп, хлюп — обратно. Семь дней и семь ночей дожидались мы своего часа, вслушивались в далекий гул канонады. А на восьмой — приказ. Ночью подняли нас по тревоге и повели. Куда? Про то наши командиры знали, а мы, бойцы, только догадывались, куда топаем. Солдатское дело такое: прикажут «иди» — пойдешь, прикажут «ложись» — ляжешь, прикажут «умри» — умрешь, потому что ты присягу принял.