Чем больше я узнавал ребят, тем сильнее привязывался к ним. Самарин был замкнутым человеком, и это мешало сблизиться с ним. Иногда лейтенант машинально притрагивался к дырочкам на гимнастерке, и тогда по его лицу пробегала тень. Но когда Волков снова завел разговор о наградах, Самарин с досадой сказал:
— Замнем для ясности. Не люблю попусту языком молоть.
Больше мы на эту тему не говорили.
К Гермесу я относился, как к младшему брату, вместе с Волковым подтрунивал над ним, когда он собирался к своей туркменочке, вспоминал в эти минуты то Алию, то свою первую любовь.
— Просто так с ней время проводишь, — поинтересовался Волков, — или женитьбу на прицеле держишь?
— Я хоть сегодня, — признался Гермес. — Но она боится.
— Чего?
— За нее калым хотят взять. В Туркмении это — дело обычное. Сами посудите, до начала тридцатых годов тут еще басмачи были. Только-только налаживаться жизнь стала — война началась. Теперь, конечно, изменится многое, когда-нибудь о калыме лишь вспоминать будут, но пока он есть.
— И большой калым?
— За нее десять тысяч требуют и тридцать овец.
— Ого!
— Она сказала, — продолжал Гермес, — с отцом договориться можно, а эдже-джан без калыма не разрешит. Ее эдже-джан — отсталая женщина, до сих пор по адату живет.
— Что такое адат и… без пол-литра и не выговоришь.
Гермес улыбнулся.
— Эдже-джан — по-туркменски «мамочка». А адат — свод неписаных правил. Хоть он и отменен в нашей стране, но старики туркмены его чтут.
— Пообещай калым — и в загс, — посоветовал Волков. — Пусть потом чухается эта самая эдже-джан.
Гермес покачал головой.
— Не поможет. Силой вернут. Этот обычай кайтарма называется.
— А мы на что? — Волков выпятил грудь. — Встанем — не прошибешь.
Гермес поблагодарил его взглядом.
— У русских с женитьбой никакой мороки, а в Туркмении еще часто на свадьбе вместо веселья слезы. Совсем молоденьких за стариков отдают, потому что у них деньги.
— Варварство! — воскликнул я.
— Адат, — возразил Гермес.
Я помолчал, собираясь с мыслями, и, словно невзначай, спросил:
— У азербайджанцев тоже калым?
— Местные без него обходятся, — ответил Гермес.
Я перевел дыхание, улыбнулся.
— Ты чего? — Волков покосился на меня.
— Просто так.
— Темнит он, братва!
Я побоялся, что меня выдаст лицо, и отошел к окну…
Волков часто сматывался по вечерам, приглашал «погулять» меня и Самарина, но мы каждый раз отказывались. Я думал об Алии, а Самарина, видимо, удерживала любовь к Нинке. Свое чувство он прятал от нас, но скрыть не мог. Мы догадывались, что он любит Нинку, однако вслух об этом не говорили.
— Зря, лейтенант, себя в строгости держишь, — говорил Волков. — Живи как живется.