Врать Самарин не умел, признался, что он продавал на толкучке трофейные ножницы, которые валялись без надобности в чемодане.
— Продал? — полюбопытствовал я.
— Чего спрашиваешь-то, — проворчал Волков. — Два последних дня на эти самые деньги и живем.
— …Чего покупать будем? — спросил Волков, обведя взглядом прилавки.
— Сам решай, — ответил я и покосился на дыни.
— Можно, — великодушно произнес Волков. — Одну большую или пару маленьких возьмем. Только от них никакой сытости, одна сладость. Сытость от мяса бывает. Но если мы и баранины купим, то домой с пустыми карманами вернемся.
— Плевать! — сказал я: мне ужасно захотелось мяса.
— Значит, плов готовить будем?
— Ага.
Кроме дынь и мяса, мы купили полкило риса («На плов», — пояснил Волков), много-много всяких овощей и направились в общежитие.
— Подымим? — предложил Волков.
Мы молча свернули цигарки.
Обжигая губы слипшимся окурком, я сделал последнюю затяжку.
— Зря ребята не пошли с нами!
Волков бросил окурок под ноги, ввинтил его в пыль носком сапога.
— После истории с «пушкой» у всех настроение хреновое и на душе муть.
Волков сказал то, о чем думал я сам. В нашей комнате все было, как и раньше, но так только казалось: что-то неуловимо-напряженное появилось в наших отношениях, исчезла прежняя раскованность; во время общего разговора мы вдруг смолкали, и тогда каждый из нас ощущал на себе изучающий взгляд другого и сам исподтишка бросал такие же взгляды. Мы говорили о загадочном исчезновении парабеллума только в первые дни, потом по молчаливому согласию перестали переливать из пустого в порожнее. Но отказ Самарина и Гермеса сходить на базар я воспринял как одно из доказательств надвигающейся размолвки — размолвки открытой, потому что в душе мы уже находились если и не в состоянии войны, то, во всяком случае, в стадии, предшествующей конфликту, Жилин, несомненно, понимал это и бередил наши сердца различными воспоминаниями о кражах. Мы не верили, что в нашей комнате побывал чужой, но мысленно убеждали себя в этом — хотели отсрочить то, что должно было рано или поздно произойти. Жилин держался очень естественно: беззаботно посвистывал, по-прежнему говорил нам «мужики» и по-прежнему вставлял в речь свое любимое «стало быть». Каждый вечер он куда-то сматывался с Нинкой, но возвращался сердитым.
«Видать, вхолостую ходит…» — усмехался Волков. Я напомнил, что он говорил про Нинку. «Цену себе набивает», — возражал бывший сержант…
— Хреново на душе, — сказал Волков, поднимая корзину.
— Постоим, — попросил я.
Волков снова опустил корзину, процедив сквозь зубы: