Нинка вздохнула.
— Это болезнь.
— Пусть лечится!
— Вот мне и хочется ему помочь. Отцу не удалось — война помешала. Хоть теперь доброе дело сделаю.
Я подумал, что Нинка принадлежит к числу тех женщин, которые живут для других, и неожиданно для себя выпалил:
— Замуж тебе надо! За Самарина выходи!
Нинка взглянула на лейтенанта, задумчиво произнесла:
— Знаю, Коль, что ты любишь меня. Но, как говорится, насильно мил не будешь. Пыталась полюбить — не вышло. Видно, мне на роду написано без большой любви свой век вековать. Моя мать отца тоже не любила, хотя и прожила с ним не один десяток лет и двух дочерей от него родила… Ты, Коль, еще встретишь хорошую девушку. Ты крепкий, молодой.
— Ну, полюбишь же ты кого-нибудь? — спросил я.
Нинка махнула рукой.
— Чего понапрасну голову ломать? Когда случится это, тогда и думать буду. Только навряд ли это случится. Двадцать два года прожила — не полюбила. Должно быть, это не каждому суждено. — И она почему-то посмотрела на Волкова.
Самарин и Нинка о чем-то беседовали вполголоса, Волков изредка перебивал их, Гермес молча слушал. В глазах Самарина уже не было прежней грусти, и я мысленно подивился его самообладанию, умению держать себя в руках. Ужасно захотелось заглянуть в наше будущее, захотелось узнать, что ожидает нас через год, через два, через пять лет. Но об этом приходилось только гадать. Однако самое главное было ясно: впереди маячил, как синие горы Копетдага, диплом, я не сомневался, что сумею получить его, как не сомневался и в том, что все мы — я, Самарин, Волков, Нинка, Гермес — не пропадем в водоворотах жизни, пока нелегкой, не очень ласковой, не всегда понятной, но все же жизни, которую мы и сотни тысяч таких же, как мы, отстояли, пройдя через немыслимые мытарства. Мы многое потеряли: прерванную войной юность, близких, друзей, — но и многое приобрели. Мы с гордостью называли себя фронтовиками. Это слово служило паролем, оно заключало в себе особый смысл — то, что не хотели понять такие, как Сайкин и Козлов…
Я взглянул на торчавший из консервной банки окурок со следами помады, перевел глаза на Нинку.
— Зачем ты губы так густо мажешь?
Она удивилась:
— Разве некрасиво?
— Надо чуть-чуть, а ты…
— Он прав, — тихо произнес Самарин.
— Прав? — Нинка удивилась еще больше. — А я думала…
В дверь постучали.
— Можно! — крикнул Волков.
В сопровождении Игрицкого вошел Курбанов — принаряженный, с орденами и медалями вместо ленточек, с каким-то свертком под мышкой. Игрицкий был в хорошо отутюженной рубахе-апаш, в новых сандалетах с белым рантом. Увидев бутылку, он вытянул шею, но, встретившись с укоризненным взглядом Нинки, потупился, сделал шаг назад и остановился, привалившись плечом к косяку.