Так мчалась она по шоссе, думая о своих ребятах и молча наблюдая восход солнца. И вдруг… Что это? Что случилось с нею? Машина как будто сама резко затормозила и остановилась. И Паша медленно выбирается из машины, прикрывая глаза ладонью, оглядываясь вокруг…
Но напрасно смотрит она по сторонам. Глаза ее затуманились, она ничего не видит. Ни степных просторов, ни неба, ни солнца. «Только бы добраться туда… к друзьям», — шепчут ее побелевшие губы. Она вдруг покачнулась. Неужели от ветра? Но ведь вокруг тихо. Шатаясь, она сделала еще несколько шагов в сторону и, не удержавшись на ногах, повалилась в глубокий снег…
Очнулась Паша спустя минут тридцать на руках близких своих друзей — Антона Дмитриева и Павла Тохтамышева. За рулем сидел Степан Коссе.
— Куда вы меня везете? Домой? Не надо… Давайте в степь… в Дом трактористов.
— Хорошо, Паша, — сказал Антон. — Сперва посоветуемся с врачом.
— Друг мой, — прошептала она, — друзья мои… Верьте мне, все уже хорошо. Я буду жить…
Машина медленно подкатила к дому. Степан Коссе откинул спинку сиденья. Антон Дмитриев и Павел Тохтамышев осторожно подняли Пашу и пронесли в дом, и всем им казалось, что борьба продолжается и что они после многодневных сражений в донецкой степи доставили утомленного боевого товарища с переднего края в тихий тыл.
Всего лишь несколько часов прошло с той поры, когда Пашу привезли домой, но уже во всех окрестных селах знали: с Пашей плохо. Она лежит с высокой температурой. Бедняга заболела в дороге. Спасли друзья.
Много людей пришло к ее дому, запрудили двор.
— Освобождайте дорогу, люди добрые! — раздался голос Григория Максимовича Костенко. Пять дней назад он выписался из больницы, где перенес тяжелую операцию. Узнав, что Паша заболела, он примчался верхом в Старо-Бешево.
Раздались голоса:
— Тише, тише! Профессору дорогу…
Владимир Петрович хотел что-то сказать, но по лицу его от волнения пробежало ярко-красное пламя. Он торопливо прошел в дом. Люди смотрели ему вслед. Спасет ли он трактористку? Отступит ли от нее смерть?
Профессор долго пробыл у постели больной.
— Владимир Петрович, скажите… Ведь моя Пашенька будет жить? Ведь, верно, она должна жить… — говорила Ефимия Федоровна, и крупные слезы текли по ее морщинистому лицу. — Она такая сильная, молодая… такая жизнерадостная! Мне вон, старенькой, покоиться бы там… но не моей ненаглядной доченьке.
Профессор не отвечал. Он снова пощупал пульс больной, выслушал сердце. Потом Владимир Петрович поднялся, вышел в столовую, бледный, строгий. На молчаливый вопрос родственников и друзей ответил: