Из толпы снова раздались какие-то голоса. Кирьязиев рванулся было туда, где стоял Ганс Циммер, но его удержал Пилипенко: «Почекай, не замай Ганса, мы ще зустринемось, подомнем супчика!»
Конечно, никто в деревне не поверил, что Паша, их трактористка, дочь Ангелина, продалась немецким захватчикам.
Спустя три дня Ганс Циммер снова собрал крестьян. На этот раз он во всеуслышание объявил, что по достоверным источникам Паша Ангелина бежала из Германии р сейчас находится где-то в Старо-Бешеве…
— Я от имени моего пофелителя фюрера Гитлера приказываю доставить Анкелину жифую или мертфую. Срок — один день. Надо быстро, когда требует немецкий официр. Хайль Гитлер! — выкрикнул он напоследок и выбросил вперед руку.
Прошел день, второй, третий… Никто Ангелиной не доставлял. Ганс Циммер был вне себя. Он метал громы и молнии: «Вешать!.. Стрелять!..»
Жителей били прикладами, полосовали шомполами, сажали в холодный карцер.
Циммер негодовал. Неужели никто не скажет, где находится Паша Ангелина? Неужели не выдадут ее родственников? А люди в один голос твердили: «Знаете, гер Циммер, Паша, наверное, туточки, потянуло ее в свои заветные края, но на каком боевом участке воюет, мы знать не знаем и ведать не ведаем…»
— Было и страшно и смешно видеть все это, — прервав Кирьязиева, сказал Григорий Романович. — Ну, разве мог у нас оказаться предатель? Нет, среди старобешевцев таких не оказалось. Еще запало мне в душу, как один здоровенный полицай все увещевал меня: «Да ты, старик, действуй, выдай нам в руки кого-либо из Ангелиных, первым человеком на всю округу будешь, озолотим, дюжих рысаков отвалим для твоего единоличного хозяйства…»
— А чего же не взял, ежели отваливали дюжих рысаков? — улыбаясь, спросил кто-то.
— То сказать правду, уж не моя вина, прошибка получилась из-за моей Степаниды, — пояснял Пилипенко. — Она так закричала, так заголосила, що той самый полицай с переляки чуть дуба не дал.
— Ох, Пашенька, и натерпелись мы… — продолжал Григорий Харитонович. — Все мои сыновья, что орлы, погибли геройской смертью, нас защищая. Что и говорить, тяжко… Попалил ворог добро наше. Запаскудшъ земли наши. Но все равно мы одержали победу, и я верю: земля наша, как и прежде, заколосится золотым колосом. Все, все вернем, бригадир… только вот загубленных, замученных не вернем.
Сыновей своих не верну, Василька своего не обниму…
Старик схватился за сердце. Он тяжело дышал. Ему дали воды, капель. Наконец Григорию Харитоновичу стало легче. Он вскинул голову.
— Понимаю, больно говорить о том, что здесь было, но не говорить нельзя. Сердце так и кипит. Знай, Пашенька, мы тут тоже по силе возможности шарахали фашистов. Ты со своими подружками хлеб посылала фронту, а мы так запустили наши поля, что ни один колосок не вырос, делали все, чтобы с голоду подох Гитлер. — Кирьязиев помолчал, ближе придвинулся к Паше и вдруг спросил: — Ты нашего Лексея-то помнишь? Э-эх, какой чудесный старик был! Неохота была помирать ему при советской власти. За восьмой десяток перевалило, а он все твердил: «Молодею я, Харитоныч. Всему бы простому люду на свете такую светлую жизнь». И крепился наш Лексей, работал в поле, саженцы высаживал, чтоб на радость людям сад вырос. А при фашисте зачах Лексей. Бывало, целыми днями сидит на завалинке, ковыряет посошком землю, тоскует… На людей не глядит и думу думает, одному ему известную.