, чтобы он описал мою болезнь, и приложите к описанию ее этот листок, чтобы, по крайней мере, после моей смерти люди, насколько возможно, помирились со мною. Вместе с тем я объявляю вас наследниками моего маленького состояния (если его можно назвать так); разделите его по совести, живите в мире, помогайте друг другу; все, в чем вы грешны передо мною, — сами знаете — вам давно прощено… И если это неизбежно, — с радостью иду я навстречу смерти; если она придет прежде, чем я успею развернуть все мои способности в искусстве, то она все-таки, несмотря на мою жестокую судьбу, придет для меня слишком рано, я хотел бы, чтобы она пришла позднее. Но и то я буду доволен. Разве она не избавила меня от бесконечного, невыносимого недуга? Приходи, когда хочешь, смерть, я храбро иду тебе навстречу… Даже то великое мужество, которое оживляло меня в чудные летние дни, и то исчезло. О, провидение, дай мне один день чистой радости — так давно уже мне чужд всякий отзвук ее, — когда же, о божество, мне дано будет опять почувствовать ее в храме природы и человечества. — Никогда? — нет, это было бы слишком жестоко!»
Это был последний взрыв отчаяния. И он был прав, говоря, что только его искусство удержало его. Зимой этого года он провел свою академию, в которой прозвучали две симфонии, Третий концерт для фортепиано с оркестром и оратория «Христос у Оливковой горы». Один из его друзей Зейфрид так вспоминал этот концерт: «Во время исполнения своего концерта с оркестром Бетховен попросил меня поворачивать ему страницы; но, праведное небо, это было легче сказать, чем исполнить; я увидел почти совершенно пустые листы нотной бумаги; только там и сям было нацарапано несколько долженствующих служить ему путеводной нитью иероглифов. Он играл всю партию наизусть, ибо, как это у него почти всегда бывало, она была еще не написана. Таким образом, он должен был делать мне незаметный кивок всякий раз, когда кончал какой-нибудь из таких невидимых пассажей, и мой неописуемый ужас пропустить этот решительный момент доставлял ему неописуемое удовольствие; после концерта во время скромного ужина он все еще продолжал покатываться от смеха».
Все современники отмечали, что свои произведения он исполнял очень своеобразно. Не совсем точно: часто добавлял ноты и украшения. Вообще, в его исполнении было много жизни и выразительности. Но так как ему не хватало терпения разучивать, исполнение часто зависело от случая и его расположения. Хотя в медленных частях он был неподражаем.
Бетховен был великим мастером импровизации, хотя фантазировать в обществе не любил, считая это «рабским занятием». Однажды его дар привел к анекдотической ситуации. Он играл квинтет с духовыми инструментами. В финале была выписана долгая фермата, и он начал импровизировать. Духовики оказались в забавном положении: долгое время они ждали вступления, не зная, когда начать. Публика была очарована.