— Во имя Пса и Панды, — говорит он, — осквернивших это святилище своей любовью и обращенных за это в камень, я торжественно клянусь, что не прикоснусь ни к одной женщине, пока не будет отомщена битва под Бедром!
— Эй, Абу Софиан! — шепчут с почтением стоящие перед воротами. — Эй, Омайя! Отомсти за нас!
Абу Софиан сбрасывает с себя шелковую накидку.
— Я больше не буду носить шелка, ни один аромат не должен касаться моих волос…
Стройный и тонкий стоит он тут, темнокожее лицо пылает от возмущения. Он срывает кольца со своих рук, позволяет им, не обращая внимания, катиться по желобу в скале, по которой раньше текла кровь.
— Ни одного украшения вы не увидите на мне, пока нас угнетает скорбь нашего позора… Но корейшиты! — спокойный голос Омаяда становится резким и громким. — Тот, кто хочет, чтобы за него отомстили, должен иметь право приказывать! А посему я повелеваю: мужи Мекки, мужи Корейша! Нет сожаления по погибшим, нет праздника смерти! Не будут литься слезы, не будут петься песни в их честь! Потому что тот, кто дает волю словам боли и позволяет литься слезам, тот поддерживает этим свою боль! Мы сохраним ее, мы оставим наши раны открытыми, и лишь месть сможет заживить их!
Омаяд выходит на порог, замыкает за собой ворота святилища на замок. Испуганно люди сторонятся, когда он спускается по ступеням, и даже Ибн Могира, богатый Макзумит, тот, кто держит поводья гнедого жеребца Абу Софиана и подводит его к нему…
* * *
Несколько недель спустя по улицам Мекки ползет калека, одной ноги у него нет, с трудом тащится он от одного дома к другому. Трое его сыновей погибли в долине Бедра; и теперь у него нет никого, кто защитил бы его, никого, кто принес бы ему домой с базара фиников и хлеба.
Он проходит мимо одного дома, из которого слышатся громкие крики и плач, это женщина.
Калека останавливается и стучит кулаком в дверь. Плач стихает.
— Кто там? — спрашивает женский голос.
— Скажи мне! — кричит калека. — Скажи мне, так как я слышал, что ты сетуешь, разрешено наконец оплакивать мертвых? У меня погибло три сына, могу я наконец оплакать их?
Женщина немного приоткрыла двери:
— Я плакала, потому что сдох мой единственный верблюд и теперь у меня нет молока для меня и моего ребенка…
— Вот оно что… — произносит калека разочарованно. — Я думал, что Омаяд снял свой запрет… Ты счастливее, чем я, я еще не могу плакать. Но то, чего хочет Омаяд, должно свершиться…
И вздыхая, опершись здоровым коленом о землю, таща за собой то, что осталось от другой ноги, пополз дальше.
О Абу Софиан! О Омайя!