Мухаммед вздыхает, чувствует облегчение и сознает свою ошибку — лучше он будет сомневаться, чем знать худшее.
* * *
«Давайте помолимся. Аллах находит пропавших». На рассвете она пришла, и те, кто не спал и видел ее, разбудили спящих; не прошло и четверти часа, как об этом знал весь лагерь. Аиша сидела в седле лошади, которую вел за повод Эль Моаттал. Молодой красавец Эль Моаттал, побывавший несмотря на свою молодость в Египте и Византии, умел рассказывать о греческих женщинах. За сто шагов от палатки пророка Аиша спрыгнула с седла, тихо прошмыгнула между остатками лагерных костров, как змейка проскользнула в палатку супруга.
«Мухаммед, эй, Мухаммед! Я потеряла мои бусы, мои серебряные бусы с бирюзой! Перед последним местом стоянки они соскользнули с шеи, когда верблюд наклонился, чтобы попить… Когда лагерь был разбит, я вернулась, чтобы отыскать их… Но это оказалось дальше, чем я думала, а солнце было таким горячим, я устала, и когда нашла бусы, я уснула около источника… Вот бусы, ты видишь, они снова у меня. Когда я проснулась и хотела вернуться к каравану, вы ушли без меня… Эй, Мухаммед! Бедная маленькая Аиша потерялась в пустыне, и только огненнорожденные джинны видели ее слезы…»
Сбоку Мухаммед почувствовал тепло ее маленького тела и с его губ не сорвалось ни слова упрека. «Кто тебя нашел?» — спросил он хриплым голосом.
«Эль Моаттал, — щебечет тихо Аиша между двумя поцелуями, имя рассеивается в шепоте, как будто оно незначительно и безразлично. — Ах, как я была рада увидеть человека, даже если бы он был самым бедным погонщиком верблюдов! Он привез меня к тебе обратно…»
«Эль Моаттал… — думает пророк, — почему именно Эль Моаттал?» Сомнение мучает его, ему кажется, что лучше бы он услышал любое другое имя, чем это. Но, может быть, у него были бы те же самые ощущения и при любом другом имени, которое назвала бы Аиша. Он не отваживается говорить об этом из боязни стать виновным в несправедливости. Ах, пророк перед Богом не пророк перед женой!
* * *
Неузнанный, шел Отман по улицам Мекки, свою лошадь он привязал за воротами перед первыми домами. Он с неохотой принял на себя миссию посла, не из трусости, так как он знал, что Абу Софиан высоко ценил узы родства и защитит его, — но потому, что боялся в глубине души сравнить жизнь в старом богатом городе Мекке с лагерной жизнью в Медине. Лагерной осталась, по существу, жизнь для тех, кто, как и он сам, купил себе в Медине дом и пальмовые сады, и для тех, кто мог еще обогатиться благодаря торговле и добыче. Для нового общества, направившего свои взгляды на потусторонний мир, богатство и собственность означали немного. Они наслаждались тем, что имели, и делились этим с другими — не иначе как разбойник в пустыне, который после удавшегося похода и большой добычи живет в роскоши, а на следующий день должен идти с протянутой рукой, чтобы просить милостыню. Однако здесь, в Мекке, древние семьи жили в хорошем достатке, здесь собирали из года в год в наследных домах ценности и передавали дальше детям и внукам. Здесь Отман вырос в доме богатых Омаядов. Он был приверженцем нового учения, но не мог все же избавиться от прошлого. И когда он шагал по трудолюбивому городу, готовившемуся к приему паломников, чувствовал, что принадлежал больше к этой, чем к стороне Мухаммеда.