Омаяд разглядел: это был Мухаммед, который шел, опустив на глаза тяжелые веки, понурив плечи. Его шаг был осторожным и медленным, как будто подошвами он проверял почву. Казалось, что он нес какую-то невидимую ношу.
— Эй, Мухаммед! — окликнул его Абу Софиан. Супруг Хадиджи остановился. Он не посмотрел вокруг, напротив, сомкнул веки еще сильнее, это выглядело так, будто кто-то позвал его не из внешнего мира, а изнутри.
— Эй, Мухаммед! — крикнул Абу Софиан во второй раз.
Хашимит не шевелился. «Кто кричит?» — спросил он едва шевелящимися губами. Абу Софиан подошел к нему:
— Это я, Абу Софиан. Ты узнаешь меня?
Только теперь Мухаммед открыл глаза:
— Да, — сказал он. — Я узнаю тебя.
— Твоя жена беспокоится. Где ты был?
Мухаммед покачал головой. «Почему ты спрашиваешь о невыразимом?» — спросил он.
Омаяд не понял такого ответа, но он посмотрел на бледное, уставшее лицо Хашимита и подумал, что три дня скитаний и голода способны свести с ума.
— Ты что, потерял себя? — спросил Омаяд.
— Нет, — был ответ. — Я себя нашел.
Абу Софиан и не думал соглашаться с этими словами. «Так всегда, — сказал он дружелюбно, — это бывает, но сейчас ты уже на пути домой».
— На пути из пустыни к людям, чтобы сообщить о том, что мне было ниспослано.
Джинны пустыни пришли и лишили его разума, думал Абу Софиан. Бедная Хадиджа… И он тверже сжал свой посох, увлекая Хашимита за собой. Однако Мухаммед, не обращая на него никакого внимания, снова пошел своей дорогой.
Разозленный Абу Софиан остановился, смотря ему вслед. Сумерки стали гуще. Уже трудно было что-нибудь различить; он видел только медленно удаляющуюся сгорбившуюся фигуру, которую можно сравнить с водовозом, доставляющим воду из источников в горы. Необычайны, думал он, силы пустыни, и очень опасно противостоять им одному. Одним джинны садятся верхом на шею, других сводят с ума, третьим являются ангелы с чудесными откровениями…
Может быть, пророки, которым иудеи и христиане обязаны Священными Писаниями, также получили наставления в пустыне?
Жаль, что супруг Хадиджи не больше чем торговец пряностями, не умеющий ни читать, ни писать, и жаль, что Мекка— не почва для диковинных мечтателей. Все, о чем здесь думают и пишут, связано только с торговлей: столько-то тысяч дерхем за финики, столько-то за дрок и пшеницу…
Абу Софиан плотно обернул халатом рот и подбородок. Мухаммеда больше не было видно, он смешался уже с тенями склона. Размышляя, Омаяд медленно отправился в путь, назад в город.
* * *
Еле слышно жужжит ткацкий челнок Хадиджи, двигаясь туда-сюда. Комната голая и узкая, несколько подушек лежит в углу на пестрой овечьей шкуре, у окна стоят ткацкий станок и корзина с окрашенной шерстью. Через окно виден двор, где кустики мирты и цветущая желтым мимоза влачат жалкое существование. Каждый день одна из дочерей Мухаммеда спускается к священному колодцу и набирает ведерко воды, чтобы полить их. Хадиджа нагибается к корзине и среди различных цветов выбирает ту нить, которая ей нужна. Аккуратно раскладывает она маленькие пучки шерсти и начинает ткать ковер. Возможно, она услышала шаги своего супруга, но не обернулась С тех пор как Мухаммед вернулся с горы Хира совершенно сбитый с толку она ждет, что он поговорит с ней о том, что его беспокоит. Хадиджа охотно спросила бы его об этом, но бутон цветка и рот человека должны открыться сами.