.
Из воспоминаний Улдуз-ханум:
«Наш дом всегда был переполнен людьми. И странным образом всем хватало места. Причем никто никому не мешал. Просто поразительно, каким образом в этом шуме и гаме Мир-Али удавалось работать. Как это у него получалось — не пойму. Притом что малыши могли в любую минуту ворваться к нему, уверенные, что папу это нисколечко не расстроит. Часто приходилось отрывать его от работы — в театр надо спешить или в гости. Он никогда не возмущался, что его отрывают от дела, мешают думать и т. д. Просто спокойно откладывал в сторону ручку, удивляясь тому, как быстро пробежал день. И через минуту был уже готов: элегантный, подтянутый, улыбчивый, словно и не было утомительного дня… Все в семье запомнили случай — я как-то запоздала с выходом, дети занервничали, «коллективное» хождение в кино явно было под угрозой. — Надо было предупредить меня хотя бы за полчаса, — оправдывалась я. — Как же можно собраться за минуту?
— А очень просто! — вдруг откликнулся Мир-Али. — Я в течение минуты десять раз могу надеть и снять костюм! Хочешь, покажу?
И тут же кинулся демонстрировать искусство скоростного одевания. У детей испорченного настроения как не бывало. Они и сейчас не могут без улыбки вспоминать эту отцовскую шутку…
Те, кто бывал у нас дома, а без гостей обходился редко какой день, знали, каким он был хлебосольным хозяином, остроумным собеседником, любившим застолья. Все знали — Мир-Али чуждо уединение, у него большой, живущий полной жизнью дом — с детским шумом, запахом национальных яств. Все он делал с размахом — встречал гостей, восторгался успехами детей и друзей, трудился, отдыхал и любил. Одного только не мог: ненавидеть и гневаться…»
М. Кашкай видел в семье отражение собственной судьбы, полагая, что каждый, кто берет на себя заботу о ребенке, должен сознавать всю меру ответственности, которая ложится на него. Это трепетное отношение к человеческой жизни и судьбе он распространял на каждого, кто оказывался с ним рядом, испытывая одинаковое ощущение умиротворения и радости за причастность к счастью ребенка — своего ли, чужого — не важно.
Конец 60-х, Москва, ресторан «Баку». Кашкай отмечает большой день в жизни своей племянницы, только что защитившей кандидатскую. Какой-то подвыпивший профессор из Новосибирска желает проявить свои знания о Баку.
— Когда-то у вас в Азербайджане был такой ученый — Кашкай. Он не родственник ваш? — обращается он к академику.
— Я и есть Кашкай!
— Я не про Кашкая вообще, а про ученого Мир-Али Кашкая…
— И я — о нем же.
— Но этого же не может быть! Вы — молодой человек. А тот, о котором я говорю, жил в тридцатые годы. Это знаменитый ученый, я зачитывался его статьями о лиственитах еще студентом!