Рассказывается дальше, как мать, заподозрив деда в чернокнижии, сожгла этот псалтырь, бросая в печь по листочку, — «Боясь сжигать все сразу, чтоб вдруг он не взорвался и не разнес хату».
Рассказывается, что дед был похож на бога, и все иконы виделись маленькому Сашко как портреты деда Семена.
«Больше всего в жизни любил дед солнце. Он прожил под солнцем около ста лет, никогда не прячась в тень, так под солнцем у погребища, возле яблони, он и помер, когда пришло его время».
Образ деда, сохраненный в памяти, изменялся с годами. Он становился обобщеннее, приобретал уже не только биографическое, частное содержание, но и философский смысл.
Входит в воспоминания и дедова мать — прабаба Мария. «Она была маленькая и такая быстрая и глазки имела такие видущие и острые, что спрятаться от нее не могло ничто в мире. Ей можно было по три дня не давать есть, но без проклятий она не могла бы прожить и дня. Они были ее духовной пищей. Они лились из ее уст потоком, как стихи у вдохновенного поэта, по самому, казалось бы, ничтожному поводу. У нее тогда блестели глаза и румянились щечки. Это было творчество ее пламенной, темной, престарелой души».
Вот Довженко вспоминает о братьях, которых успел он видеть только в самые первые годы своей жизни. «Нянчили меня в раннем детстве четыре няньки. Это были мои братья Лаврин, Сергей, Василько и Иван. Прожили они что-то недолго. Рано, говорили, начали петь. Бывало, вылезут все четверо на тын, сядут в ряд, как воробушки, да как начнут петь. И откуда они перенимали песни, кто их учил — никто не учил».
Эти четверо братьев и умерли вместе — от эпидемии.
В рассказе о смерти братьев появляется впервые в воспоминаниях и отец:
«Узнав на ярмарке в Борзне, что дома дети погибают от неизвестной болезни, ударил батько наш по коням. Как он промчался тридцать верст, беспощадно бия своих коней, чтоб спасти нас, как отчаянно громко звал на Десне паромщика и как дальше летел — об этом долго говорили потом. А дома уже видели только, как ударился он несчастными конями в ворота и покалеченные кони пали в кровавой пене. Бросился батька к нам, а мы уже мертвые лежим, один лишь я живой. Что делать?..
Потом он называл нас орлятами, а мать звала соловушками. А люди рыдали и долго жалели, что уже ни рыбалок не выйдет из нас, ни косарей на лугу, ни пахарей в поле, ни уже воинов отечества-царя.
С чем сравнить глубину отцовского горя? Разве с темной ночью. В горьком отчаянии проклял тогда он имя божье, и бог смолчал. Явись тогда он даже во всей своей силе, батько, наверно, пронзил бы его вилами или зарубил топором»