– Князь Григорий Григорьевич, я прибыл из Галича!
В комнату шагнул сын боярский Никита Никишев, что числился поручиком, или по старому полусотским, у севских драгун. В запыленном кафтане и сапогах, с посеревшим лицом от быстрой и долгой скачки по бесконечным степным шляхам.
– Обоз с ружьями и серебром зачем оставил?! Мне деньги нужны – жалование платить надо!
– Не отдал князь Юрий Львович ни серебра, ни ружей с пушками, княже. Прости, не выполнил я твой приказ, не в моих силах то было. И так от стыда и срама, не знал, куда глаза деть.
– Тебя самозванец хулить осмелился?!
Григорий Григорьевич вскочил с кресла, куда только что уселся. Князь отличался горячим нравом, был тяжел на руку, постоянно местничал с другими боярами – только в Москве ратными заслугами не похвалишься, там в почете родовитость. Потомок Стародубских князей оной не отличался, многие бояре шипели ему в спину, попрекая «худородностью» – причем как раз те, кто успехов на бранном поле не добился.
– Он меня не хулил, княже! Как получил твое послание, прочитал и лицом князь Юрий Львович почернел. Грамоту твою владыке Фотию при мне показал, дал ему прочитать. Потом негромко сказал, что путь мне из Галича «чист», и вышел из комнаты. А вот владыка меня срамить принялся, дал грамоты старинные с золотыми печатями прочитать. А затем тебе собственноручно отписал послание, вот оно, княже!
– Дай сюда!
Григорий Григорьевич взял в руки протянутый свиток, сломал печать, размотав витой шнурок, развернул бумагу и принялся читать…
– Нет, в степь я больше не ходок! Хватит с меня пережитого ужаса! До сих пор кошмары сняться!
Юрий посмотрел в окно, по стеклу ползли капли дождя. Осень пришла слякотная, о таком бы дожде стоило мечтать в тот страшный день, когда и он, и его стрельцы, и сотни несчастных невольников, могли, если не сгореть в пламени, но неизбежно угореть и задохнуться в дыму.
В отчаянии, понимая, что теперь общая погибель практически неизбежна – степной пожар страшная штука – он от безнадежности отдал приказ выпустить по татарам оставшиеся гранаты. Это была мгновенная вспышка ярости, не хотелось подыхать зажаренной курицей, лучше уж солдатской смертью, где есть последняя крошка горького счастья – постараться убить врага отчаянным предсмертным усилием.
Оба единорога вкатили на небольшой пригорок, чтобы стволы хоть немного больше задрались вверх, чтобы достать неприятеля на двух верстах, и открыли огонь. Расчеты трудились как черти в аду, наспех баня ствол и досылая картуз за картузом. Юрий изощренно матерился, поминая все на свете и проклиная страшными ругательствами мир. Невольники и стрельцы молились – наверное, никогда небеса не слышали в этом месте столь искреннюю молитву с жутким набором ругани.