«У него были холодные стальные глаза — все же из царского рода, такое впитывается с молоком матери! Посмотрел на меня как на пустую кружку, которую можно поставить на стол, или разбить об пол. И взгляд стал безразличным к нам, будто мы прислуга. А оно так и есть, несмотря на инструкции. Что он пишет?! Это не челобитная, а прошение чуть ли не равного матушке-царице. Хм, а ведь он всероссийский император, а он ли ровня принцессе из захудалой германской землицы, где все княжество уместится на паре островов Ладоги, причем не самых крупных. Ой, о чем это я?! Это он меня к крамольным мыслям подбивает!»
Данила Петрович вытащил платок и вытер со лба холодный пот. А глаза продолжали смотреть за текстом, боясь прочитать написанное, но все же его понимавшие. И от слов этих волосы вставали дыбом — это была не униженное прошение узника с мольбой о постриге, нет, предложение откровенное. Вот только о чем шла речь, он совершенно не понимал — в тексте мелькали фамилии таких людей, стоявших у подножия трона, что волосы на голове дыбом вставали. Причем часть текста шла на иноземной азбуке, понять которую капитан Власьев не мог, ибо языкам был сам не обучен — выслужил офицерский шарф из нижних чинов.
«Такое письмо мы упрятать или уничтожить не сможем! Нас обвинят в измене, достаточно об этом Иоанну Антоновичу сказать служителям Тайной экспедиции, что приедут в крепость для проверки. Тут инструкция помочь не может — и наказать за послание я тоже не могу», — мысли скакали в голове, гудели растревоженным осиным роем.
Память услужливо подсказала соответствующий пункт инструкции, внесенный под диктовку государя-императора Петра Федоровича, совершенно не подходящий для данного случая:
«Если арестант станет чинить какие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему рассмотрению палкою или плетью».
Глянув на заострившееся и задумчивое лицо Иоанна Антоновича, Данила Петрович сразу отринул этот пункт инструкции — буйств арестант не чинил, только попросил Луку выйти из камеры, ибо «писать он будет про дело государственное императрице Всероссийской, а о письме том может ведать лишь только комендант «секретного каземата».
Эту фразу «безымянного узника» Власьев сразу намертво запомнил — внесет ее в рапорт, как только получит от узника письмо к государыне Екатерине Алексеевне.
«Это же какой он речью пишет? Гишпанской, аглицкой или франкской? А может германской или свейской? Не ведаю эти языки, а потому ничего не пойму. Да и как осмелится прочитать бумагу, которая предназначена для глаз только царицы? Да за такое дело меня в капусту покрошат, или на вечную каторгу в Сибирь направят. И за гораздо меньшую вину людям ноздри рвали, и языки урезали, да клеймо выжигали».