— Простите меня, я уезжаю в Москву.
— Нет! — воскликнула она. — Прошу тебя, не уезжай, я пропаду без тебя.
— У меня дела. Мне нужно делать дела, — произнёс я патетично, и, мне кажется, моя глупость сияла так ярко, что не заметить её мог только человек не в себе. Она не заметила.
— Понимаю, дела, это серьёзно. Но ты не уезжай, прошу тебя. — Впервые я видел её страх потерять меня, и, если бы не то, что я теперь знал, я стал бы как козёл скакать от радости. Но интуиция вела меня другим путём:
— Я не хотел вас раньше информировать, но возникла возможность подработать, я не могу больше прохлаждаться на берегу моря и считать копейки.
— Да, да, — говорила она механически, явно не понимая, о чём я. — Заработать, конечно, это мы устроим, это надо подумать. Но, прошу тебя, повремени. На когда у нас билеты? Потерпи две недели, прошу тебя.
В душе я ликовал — испугавшись, что я уеду, она вырвалась из своего забытья. Живой, реальный, сегодняшний страх лучше страха убивающих её чужих страданий! Ещё немного, и она заплачет. И ей станет легче.
Она заплакала, а я, сняв с неё халатик, поднял на руки и понёс в море. Я держал её крепко, как колыбель держит ребёнка, покачивал мягко, боясь причинить неудобство. Её распущенные волосы щекотали мою руку. Она обвила меня за шею — впервые! Она ловила мой взгляд, мой! И видела меня — впервые! Вместе с ней я вошёл в воду и мягко опустил. Мы поплыли. Она ещё плакала, но, я чувствовал, это были уже лёгкие слёзы, когда страх прошёл и остался лишь нестрашный след от него. Она плыла совсем рядом, и я всё время ощущал её — сквозь узкую полоску воды, и у меня кружилась голова. Солнечный свет, беспредельность моря и неба. Она была мной. Мы слились водой и солнцем, и ушла чужая боль. Лишь покой. Обеими руками она держалась за моё плечо. И так мы плыли — единым целым. Господи, да как же я люблю её!
В тот же день я нашёл нам с ней халтуру — нужно срочно оформить клуб. Не клуб — «гроб с музыкой» — запущенное, немытое здание с дырявыми стенами, с завалами ненужных вещей и маленькой сценой.
— Я вам дэнги, лубые краски, лубые неабхадымые прэдмэты достану, всё, что пожэлаэтэ! — заманивал нас Гурам Тигранович, толстый, короткий армянин, только что назначенный директором клуба. — Рысуйте что хатыте!
Наверное, в древности так, истово, расписывали храмы. Явилось лукоморье с грустным котом. Поплыли, побежали русалки, рыбы, богатыри и сказочные звери, герои Шота Руставели и других грузинских поэм и сказок. И мы в те дни, наверное, чувствовали себя так, как древние художники: найти единственное лицо, единственную краску. И останутся лица святых на века.