Когда Никита пришел на школьный двор, Шорохов, сидя на корточках, варил на костре клей.
— Здравствуй, Василий. Скажи, Котов появился?
— Котова вашего мыши с кашей съели, — ответил Шорохов, не оборачиваясь.
— А Фома Лукич где?
— Придет сейчас, обождите.
Шорохов поднялся, вытащил из кучи поломанной мебели кресло и поставил его перед Никитой, не то предлагая сесть, не то приглашая заняться починкой.
— Какова пробоина, а? — задумчиво сказал он, стараясь запихнуть под гнилую обшивку сиденья торчащие во все стороны пружины. — А, черт с ним! — И сторож, схватив кресло за ножку, с размаху бросил его в общую кучу. К ногам Никиты из недр хлама выкатился помятый глобус.
— Черт с ним! — весело повторил Никита и ударил по глобусу ногой. — Василий, дай-ка я твой портрет нарисую.
— Невелика персона. А рисовать, как бомбардир русского флота клей варит, это, прости господи, срам.
— Я потом пушку пририсую. Стань у тополя. Ну пожалуйста.
«Хороша фигура, — думал Никита, быстро водя углем по бумаге. — Пушку надо справа пририсовать. А из тополя сделаем фок-мачту…»
Кончить портрет Никите не удалось, потому что во дворе появился Фома Лукич, и сторож, смущенный, что его застали за таким странным занятием, как позирование, повернулся к живописцу спиной.
— Как поживаете, батюшка князь? — писарь непритворно был рад видеть Никиту.
— Благодарствую. Поговорить надо, Фома Лукич.
— Пойдемте ко мне.
В библиотеке было прохладно и тихо, как в церкви. Одинокая оса билась в стекло. Никита привычно пробежал глазами по золоченым корешкам книг, и тоска сжала его сердце. «А ведь я сюда не вернусь, — подумал он, — уеду и не вернусь».
— Какие новости, Фома Лукич? Был ли где пожар?
— Как не быть? Каждый день горит.
— А ловят ли разбойников?
— Как не ловить? На Святой Руси да не бывать разбойникам! — Писарь нагнулся к уху Никиты, и, прикрыв ладонью рот, прошептал скороговоркой: — От Котова письмо пришло.
— Да ну? — удивился Никита.
— Оч-чень странное письмо. Не знаю, что и думать. Не арестовали ли вашего штык-юнкера?
— За что его можно арестовать?
— А заговор? Государыню хотели отравить.
— Одумайся, Фома Лукич. Котов-то здесь при чем?
— Штык-юнкер человек темный. Мне его осведомленность во всех делах всегда была подозрительна. Про Корсака он тогда первый бумагу написал.
— А что? — насторожился Никита. — Был и второй, кто написал донос на Алешку?
— Нет. Замяли дело. Про вашего друга вспомнят только осенью.
— Слава богу. А что написал Котов в своем письме?
— Отставки просит по болезни. Но письмо писал не он. Я его руку хорошо изучил. Да и стиль чужой.