Не удивительно, что при характере Вольтера он стал относиться, как к злейшему врагу, к Лабомелю, не признающему его великим писателем. Тот и потом называл его лишь «эрудитом и компилятором», отрицая самую возможность «века Вольтера», так же как «века Людовика XIV».
И хотя Лабомель до конца своей жизни (он умер в 1775-м) был его вернейшим союзником в борьбе с фанатизмом и религиозной нетерпимостью, Вольтер не хотел этого видеть и ничего в своем отношении к мнимому противнику не изменил.
К тому же вымышленный враг был другом Мопертюи, к которому Вольтер, вполне вероятно, был тоже не совсем справедлив.
Временами, правда, благодаря свойственной ему отходчивости Вольтер к обоим относился и более снисходительно и доброжелательно.
Не замедлил произойти и новый конфликт между соперниками, служившими по интеллектуальному ведомству Фридриха II. Мопертюи тоже не любил критики, даже самой мягкой. Решив, что им открыт очень важный закон природы, он сделал о нем доклад в Академии и написал книгу. Самое интересное, что Вольтеру она поправилась, и он попросил у автора разрешения указать лишь на несколько неудачных мест. Это было как раз тогда, когда он перестал сердиться и на Мопертюи, и, до новой вспышки, на Лабомеля. Честолюбивый президент Академии, однако, и слышать не хотел, что в его сочинении могут быть даже неясные места.
Вольтер сказал ему:
— Раз вы хотите возобновления войны, война между нами возобновится, но пока давайте без ссор ужинать с королем.
Будучи настроен миролюбиво и не нападая сейчас на извечного противника, он, однако, предупредил графиню Бентинк, что словно бы такой обходительный и любезный ее друг Мопертюи за спиной зло язвит насчет гостеприимной хозяйки салона, где постоянно бывает.
Но тут произошло нечто совсем неожиданное. Против этой книги Мопертюи выступил старый знакомый Вольтера и наш лейбницианец Самуэль Кениг. И в данном случае оказался прав он, а не ньютонианец. Кениг привел в своей статье выдержку из письма Лейбница. Тому были давно известны якобы открытые Мопертюи явления природы, но он не счел их достаточно значительными, чтоб возвести в закон.
Вольтера совершенно не интересовала научная сторона спора, и мы знаем его отношение к Самуэлю Кенигу. Но президент Берлинской академии возмутительно обошелся со своим противником и заодно с истиной: не зная этого письма Лейбница, не поверил представленной Кенигом копии, объявил ее подложной, опозорил противника публично и заставил его вернуть диплом прусского академика. Поведением Мопертюи была возмущена вся просвещенная Европа. Мог ли смолчать Вольтер? Он опубликовал в газете «Библиотек резоне» коротенькую заметку, в которой заступился за обиженного. Двигало ли им одно чувство справедливости или теоретические споры с Кенигом в Сире и Брюсселе отступили перед неприятностями, которые теперь беспрерывно причинял ему Мопортюи?