Из Ферне отправляются письмо за письмом. Кардинал Берни — его первого Вольтер попросил задуматься над ужасным тулузским делом — не захотел опечаливать себя и отвлекаться от развлечений; он даже не ответил. Тогда идет второе письмо герцогу де Ришелье, губернатору Лангедока… Еще не дождавшись ответа от старого друга, Вольтер узнает, что в Женеве, в ссылке, — сыновья Каласа. Он снова пишет Берни. Светский человек, тот, наконец, отвечает. Но как?! Ни во что не веря, кардинал не желает ни во что вмешиваться, в том числе и в беззаконие и несправедливость.
Ришелье, наоборот, якобы сразу съездил в Тулузу, но, оберегая друга от страшной правды, долго молчал. Только после того, как посетитель, месье Робот, человек просвещенный, с изысканным умом, состоявший в переписке с Бюффоном, Неккером, Руссо, открыл Вольтеру горькую истину, Ришелье наконец тоже написал ему об одной из тех страшных смертей, которые способны похоронить живых. Впрочем, он советовал другу в его уединении лучше заняться чем-либо иным, пусть возделывает в Ферне свой сад и углубляется в свою поэзию.
Мог ли Вольтер, который потом назвал лучшим своим произведением сделанное им добро, последовать второму совету? Что же касается первого, мы уже знаем, как он понимал формулу «каждый должен возделывать свой сад». В данный момент его «садом» и было дело Каласа.
Хорошо, что сразу нашелся человек, который Вольтера поддержал. Доктор Троншен без труда добыл и представил ему доказательства, что Ришелье получил свои сведения не из парламента Тулузы, а из парламента Бордо. Впрочем, разница была невелика: все парламенты — тогда и суды — заодно. Троншена поддержал своей диссертацией, сам, вероятно, об этом не беспокоясь, президент Бросс, сосед Вольтера, продавший ему Турне.
Теперь «патриарх» окончательно убедился в том, как силен в этих сосредоточиях беззакония дух корпорации, и «решительно повернулся спиной ко всем парламентам Франции и Наварры». Это был еще один важнейший аргумент в пользу того, чтобы самому ревизовать процесс Каласа.
Следствие продолжается. Вольтер связывается с тулузскими коммерсантами и адвокатами, по делам приезжающими в Женеву. Сам ездит туда, чтобы лично допросить их как свидетелей. Больше всего допрашивает сыновей Каласа.
И опять-таки неверно думать, что им руководит одна лишь ненависть к католической церкви, хотя есть уже все основания полагать — виновата она, а не казненный. Протестантский фанатизм претит Вольтеру нисколько не меньше, да тут еще и замешана любовь к театру.
Конечно, он жалел семью Каласа, страдающую и преследуемую и сейчас. Но он был слишком Аруэ, обладал Слишком трезвым и скептическим умом, чтобы руководствоваться одними необдуманными порывами сердца.