Возвращаясь к драматургам — литературным соседям Вольтера, нужно добавить: как мы могли уже убедиться, не Буало, хотя вопреки общепринятому мнению не он первый отстаивал три единства — времени, места и действия, — это сделали итальянские теоретики литературы на сто лет раньше, — был виноват в том, что в эпигонских трагедиях не отражалась живая, разнообразная, Протяженная во времени и пространстве жизнь. Подражатели Корнеля и Расина не способны были передать и огонь страстей.
Впрочем, самый крупный из театральных авторов того времени, Кребийон-отец (он и потом еще долго соперничал с Вольтером в жанре трагедии), не просто подражал им великим предшественникам. В погоне за сценическими эффектами, к которым те были равнодушны, он громоздил отцеубийство на отцеубийство, братоубийство на братоубийство, кровосмесительство на кровосмесительство. Как и его менее удачливые собратья, нимало не заботился ни «о государственных мыслях историка» (Пушкин), более всего присущих Корнелю, ни о психологическом правдоподобии Расина. Все они ограничивались лишь тем, что Пушкин назвал «применениями», то есть политическими намеками на современность, но намеками мелкими и беззубыми.
Понимал ли двадцатичетырехлетний автор «Эдипа», что уже первая трагедия выведет его на главную магистраль французской литературы? Письма об этом молчат, бесспорно одно: еще в 1715 году у него созрело, а в 1718-м укрепилось намерение высказать свои взгляды так, чтобы их услышало наибольшее количество людей, то есть со сцены, притом не навлекая на себя новых преследований. Хотя могло повториться и то, что двадцатью семью кодами раньше произошло с «Гофолией». Он, как всегда, рисковал.
Оборонительными заграждениями должен был послужить сам официозный, признанный при дворе (рококо еще не стал господствующим стилем) жанр классицистической трагедии, далекий от современности сюжет. Примечательно уже то, что, широко пользуясь другими древнегреческими мифами, классицизм реже прибегал к знаменитому мифу о царе Эдипе. Характерно, что Корнель уже только в старости написал трагедию «Эдип».
Но взрыв классицистической трагедии изнутри заключался не в выборе Вольтером сюжета, а в трактовке его. Вместе с тем самый выбор мог быть воспринят и как введенная уже Кребийоном-отцом модернизация жанра, тоже кровосмесительство — женитьба Эдипа на собственной матери, Иокасте, тоже отцеубийство. «Применения», которыми широко пользуется Вольтер уже в своей первой трагедии — вспомним хотя бы случай на премьере, — тоже, как только что говорилось, были тогда приняты.