Неужели человек вот так, не зная, может принять волчицу за человека?
Это все не укладывается у меня в голове. Люди ведь тоже должны чуять меня. Разве нет? Хотя ведь этот… мужчина пьян. От вина захмелел, и теперь не может отделить правду от лжи.
Нападать на такую падаль желания нет. Лишь брезгливо морщусь, легко выворачиваясь. Слышу скрип, с которым за нашим столом отодвигается скамья. И чую чужую ярость, столь заразительно-сильную, что самой хочется зарычать.
— Отойди от нее, — слышу грозное. Этот голос, что искорки от пожара. В глазах норта столбами клубится тьма.
— Тоже хочешь ее? — мужской хохот. — Так и быть, потом ее тебе уступлю.
Тогда Таррум бьет его — сильно, размашисто, от души. Бьет, никак не насытившись. Но пьяница уже после первого удара оказывается возле ног норта. Потом только Ларре останавливается и вытирает с костяшек пальцев кровь.
В таверне все глазеют на нас, а я во все глаза пораженно смотрю на мужчину, меня пленившего. И причина даже не в том, что уязвлена, не давши обидчику отпор. Просто… зачем защищать ему меня?
Норт смотрит презрительно прямо в глаза и резко с грубостью мне бросает:
— Пошли.
Потом сам волочет меня за руку. Мы выходим из таверны. Я жадно глотаю свежий воздух, с наслаждение делаю каждый вдох.
Таррум набрасывается на меня — быстрый и ярый, словно буря. Даже шага в сторону не дает ступить. А потом… а потом его губы накрывают мои. Пытаясь вывернуться: мне неприятна его близость. Но разве кто-то может препятствовать сильному, разрушительному ненастью?
Сначала думаю: задохнусь. Потом удушье проходит. Он дает мне сделать маленький вдох. Потом снова его губы терзают мои. Чужой язык врывается внутрь. В него вонзаюсь зубами. Они остры, но недостаточно: этот укус — ничто в человеческой шкуре.
Ощущаю привкус чужой крови. Она кажется странной. Но почему? Эта мысль ускользает…
Наконец, Ларре отстраняется от меня. Он тяжело дышит, в общем-то, как и я.
Что это было? Неужели ему это так же тяжело далось, как и мне?
Я рычу и впиваюсь когтями ему в кожу. Клыки задействовать не решаюсь. Мало ли снова решит повторить? Из царапин на его щеке сочится кровь. Он бросает мне:
— Дура!
И уходит, но удавка, снятая в таверне, возвращается на шею. Только поводок длиннее. В бессилии опускаюсь на землю. И отчего-то чувствую себя еще так гадко, будто вся извалялась в грязи. Прикладываю руку к опухшим губам.
Что это было? И главное: почему позволил пролить его ценную, благородную кровь?
Мои щеки горят. Ощущаю себя, как в лихорадке. Сердце гулко бьется в груди. Что он со мной сделал?