Она покончила с собой, не дождавшись возвращения сына.
Одновременно с Альтшуллером вернулся и его друг Рафаил Шапиро, так же, как Генрих, получивший свои двадцать пять.
На последний суд, отменивший приговор, Генриха Сауловича везли через всю страну — Воркута — Москва — Ростов — Баку. В Баку на вокзале его ждал «черный ворон». Была такая же жара, как тогда, в сорок девятом. В «воронке» были две камеры, два металлических «шкафа», в один из которых посадили Альтшуллера, а в другой — беременную женщину. Женщине было плохо, она плакала, просила открыть двери, а потом, чувствуя, что больше не выдержит, начала страшно кричать…
— За все годы лагерной жизни, — вспоминал Генрих Саулович, — я ни разу не плакал. Но тогда… Я слышал ее крики и думал: «Какого черта я тратил ум и энергию, изобретая газотеплозащитный скафандр? Нужно было изобрести что-нибудь, что не позволяло бы сажать беременных женщин в шкаф и пытать жарой». И я поклялся, что, если выживу, брошу методику изобретательства, потому что все это человечеству ни к черту не нужно.
Он еще не знал о том, как пытали жарой его друга после ареста — об этом Рафаил Шапиро рассказал Генриху, когда они, наконец, встретились.
* * *
Клятвы своей Генрих не сдержал. Он выжил и создал ТРИЗ,
Больше полувека назад мы сидели в теплой комнате в квартире на Апшеронской улице, за окном лил дождь, время было позднее, надо было уходить, а я не мог подняться с места. Я и спрашивать ни о чем был не в состоянии — только слушать.
После того вечера я стал гораздо строже относиться к собственным фантастическим опусам — невозможно было показывать Генриху Сауловичу тексты, в которых не было СОБСТВЕННОЙ и обязательно НОВОЙ идеи или мысли.
Но придумать свою идею, научиться технике рассказа — на это требовалось не только желание, не только усилия. Требовалось время. А я уже учился в университете на физическом факультете и продолжал писать довольно беспомощные рассказы. Точно знаю, что рассказы были беспомощны, потому что тексты сохранились (во всяком случае, три из них) — они были опубликованы в газете Азербайджанского государственного университета. Я их тогда аккуратно вырезал и положил в папку, о которой потом забыл и обнаружил много лет спустя. Перечитал и могу утверждать с полной уверенностью: да, рассказы ученические, беспомощные и не стоившие того, чтобы о них говорить серьезно. Естественно, Генрих — если я вообще показывал ему именно эти рассказы, в чем не уверен — резал и исправлял тексты нещадно. Я бы, честно говоря, не стал возиться на его месте с этими графоманскими опусами и сразу отправил бы их в корзину.