— Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о красоте и прекрасных дамах, друг Исаак, — засмеялся должник, думая о нескольких монетах в своей руке. — Она молода, доверчива и умна — этого достаточно для нашей цели. Хорошенькая! — знаешь ли ты цвет лица моей госпожи, Исаак?
— Нет, я, ваше превосходительство.
— Красное и черное, друг еврей — румяна и нуар! Спокойной ночи! Ха, ха! Спокойной ночи.
Их шаги затихли в коридоре; двери открылись и снова закрылись; комната погрузилась в темноту; и все стихло. Я не плакала, я не говорила, я не умерла. Мои руки были сжаты и холодны, губы окаменели, мозг горел. Я стояла неподвижно — неподвижно и безмолвно. Казалось, мир рушится у меня под ногами. Жизнь — смерть — любовь! Чем все это было, кроме слов? Я почувствовала, как меня схватили за руки, и мой лоб поцеловали два или три раза; я услышала дрожащий голос, кричащий:
— Элис, Элис, моя подруга, моя сестра, — говори — плачь! Не смотри так — это пугает меня!
Я слышала его, но его слова не пробудили эха в моей душе. Затем появился свет; раздвинулись занавески; нежный женский голос, который, всхлипывая, произнося сладкие, утешительные слова; нежные женские руки, которые привлекли меня в сестринские объятия.
Затем смертельный мороз внезапно отступил; я издала тихий стон и упала на пол в агонии отчаяния.
Как долго я пролежала так, или как меня унесли, я не знаю; но я полагаю, что, должно быть, потеряла сознание, потому что следующее мое воспоминание — комната в академии, где мадам Клосс и Ребекка растирали мне руки и лоб, а герр Штольберг с серьезным видом склонился надо мной. В течение некоторого времени я не могла вспомнить ужасное прошлое, но когда я это сделала, воспоминание милосердно сопровождалось слезами. Они были так добры ко мне — так нежны! В течение многих часов они не отходили от меня, и уже почти рассвело, когда они сочли меня достаточно успокоившейся, чтобы оставить одну. Я чувствовала себя так, словно все было мраком — прошлое, настоящее, будущее. Ничего вокруг меня, ничего передо мной, кроме темноты; темноты, не освещенной ни одной звездой.
И во всем этом царило одно лихорадочное желание, которое с каждым мгновением становилось все сильнее — желание оказаться далеко, далеко — о, только не от моего горя! Но от того места, где этот крест был возложен на меня. Прочь от сцен моей юности и моего фальшивого счастья! Кем теперь был для меня этот юноша? Что мне оставалось, кроме как умереть?
Я сидела неподвижно, без слез, пока эти мысли кружились в моем сознании. Мой взгляд упал на письмо французского менеджера. Мое решение было принято в одно мгновение.