На этот раз он не только остался слушать мою игру после того, как остальные разошлись, но и ждал у крыльца, когда я выйду. «Позвольте мне поблагодарить вас, леди, за вашу прекрасную музыку, — вежливо сказал он. — Я давно не слышал такой игры».
Я покраснела, поклонилась и прошла дальше, но его слова еще несколько дней звучали в моих ушах. Я почти злилась на себя за то, что так много думала о нем; но его взгляд, тон его глубокого голоса, нерешительность, акцент, с которым он говорил, странно преследовали меня. Я не думала, что он иностранец; я склонялась к мысли, что он просто много жил за границей. Что касается его возраста, то ему было лет тридцать — тридцать пять. Возможно, он был моложе, но серьезность его манер придавала ему вид мужчины в расцвете сил.
Так продолжалось еще два или три воскресенья. Он каждый раз находил возможность обратиться ко мне, но всегда с глубоким уважением. Постепенно я стала почти жить этими еженедельными собраниями и, боюсь, мало о чем другом думала от субботы до субботы.
Я встретила его однажды утром на берегу реки, моем любимом месте для прогулок. Была середина осени, однако холода еще не наступили, и я могла прогуливаться с книгой в руке по зеленым лугам и под зарослями ольхи у кромки воды.
Он говорил со мной — он шел рядом со мной — он говорил о музыке, о книгах, о сельской жизни. Он сказал мне, что он писатель, и рассказал о землях, которые посетил, о пейзажах, которые видел. Я слушала как во сне. Я никогда прежде не слышала такого голоса. Каждое его слово проникало в мое сердце и подогревало мое воображение. Он сказал, что одолжит мне книгу, которую написал, и принесет ее на следующее утро на луг, на котором мы встретились. Я попыталась отказаться, но он отверг мои возражения и… я пошла.
Позвольте мне рассказать о последующих неделях. Позвольте мне не останавливаться на частоте наших последующих встреч — очаровательном красноречии его речи — восторженном и смиренном восторге, с которым я слушала и внимала. Его книги были серьезны и полны мыслей — гораздо более глубоких, чем все, что я пыталась прочесть до этого времени. И все же я старалась понять его философию и просиживала над страницами ночь за ночью, чтобы иметь возможность поговорить о них с ним и сделать себя более достойной его дружбы.
Да! Его дружбы — потому что он никогда не говорил мне о любви. И все же я любила его — любила робко, благоговейно, как мог бы любить ребенок! Само прикосновение его руки, когда мы встречались и когда расставались, заставляло меня дрожать, малейший взгляд его спокойных глаз, казалось, ослеплял и беспокоил меня. Если бы они хоть раз посмотрели на меня в гневе, я почувствовала бы, что должна была упасть к его ногам и умереть.