Мы поселились (конечно, вместе) на тихой улице на холме недалеко от Ислингтона. Дом содержала миссис Моррисон, респектабельная, трудолюбивая женщина, чей муж работал осветителем в одном из театров, и оставшаяся вдовой с единственной дочерью девятнадцати лет. Она была очень хорошей — и очень хорошенькой. Ее звали Элис, но ее мать называла ее Элли, и вскоре у нас вошло в привычку то же самое, потому что они были очень простыми, дружелюбными людьми, и вскоре мы стали такими хорошими друзьями, как будто жили вместе в одном доме в течение многих лет.
Я не очень хорошо умею рассказывать истории, как, осмелюсь сказать, вы уже поняли к этому времени, — и, действительно, я никогда раньше не садился писать, — так что могу сразу перейти к делу и признаться, что полюбил ее. Не прошло и нескольких недель, как мне показалось, что она не совсем не любит меня, ибо ум мужчины вдвое острее, когда он влюблен, и нет ни одного румянца, ни одного взгляда, ни одного слова, на которых он не ухитрился бы построить какую-то надежду. Поэтому однажды, когда Гриффитса не было дома, я спустился в гостиную, где она сидела у окна и шила, и сел на стул рядом с ней.
— Элли, моя дорогая, — сказал я, останавливая ее правую руку и беря ее обеими своими. — Элли, моя дорогая, я хочу поговорить с тобой.
Она покраснела, побледнела и снова покраснела, и я почувствовал, как пульс в ее маленькой мягкой ручке бьется, словно сердце испуганной птицы, но она не ответила ни слова.
— Элли, моя дорогая, — сказал я, — я простой человек. Мне тридцать два года. Я не умею льстить, как некоторые люди, и у меня очень мало книжных знаний, о которых можно было бы говорить. Но, моя дорогая, я люблю тебя; и хотя я не притворяюсь, будто ты первая девушка, которая мне понравилась, я могу сказать, что ты первая, кого я когда-либо хотел сделать своей женой. Так что, если ты возьмешь меня таким, какой я есть, я буду тебе хорошим мужем, пока жив.
Что она ответила и говорила ли вообще, я не могу сказать, потому что мои мысли путались; я помню только, что поцеловал ее и почувствовал себя очень счастливым, и что, когда миссис Моррисон вошла в комнату, она застала меня обнимающим за талию мою дорогую.
Я едва ли могу вспомнить, когда впервые заметил перемену в Джоне Гриффитсе; но я вполне уверен, что это было где-то примерно в это время. Трудно выразить взгляды словами и объяснить мелочи, которые, в конце концов, являются скорее чувствами, чем фактами; но другие видели перемену так же, как и я, и никто не мог не заметить, что он стал более молчаливым и необщительным, чем когда-либо. Он старался держаться подальше от дома, насколько это было возможно. Все свои воскресенья он проводил вне дома, уходя сразу же после завтрака и не возвращаясь до полуночи. Он даже положил конец нашему старому дружескому обычаю вместе возвращаться домой после окончания нашей ночной работы и вступил в нечто вроде клуба в пивной, в котором состояли около дюжины праздных парней, принадлежащих к театру. Хуже того, он едва ли обменивался со мной словом с утра до вечера, даже когда мы обедали. Он наблюдал за мной так, словно я был вором. А иногда, хотя я уверен, что никогда в жизни не причинял ему зла намеренно, я ловил его взгляд из-под черных бровей, словно он ненавидел меня.