– А я сейчас встретила Платона Каратаева.
– Расскажите… “Спасибо, спасибо”, – повторяла она. Это относилось к нарубившему дрова. У нее оказалась картошка, мы ее сварили и съели».
А потом они шли гулять по городу.
Бродили по рынку, а так как денег не было («деньги это еще не все», – как сказал ташкентский Платон Каратаев), то оставалось только любоваться персиками и виноградом, дынями и хурмой. По пути им встречались смеющиеся дети, которые, указывая на Фаину, кричали – «Муля, Муля!», солдаты, которые пели строевые песни, и Ахматова говорила: «Как бы я была счастлива, если они пели мою песню».
А потом она говорила о том, что ненавидит двух женщин – Наталью Николаевну Гончарову и Любовь Дмитриевну Менделееву, которые погубили своих великих мужей.
Раневская тут же и вспоминала, как, только переехав в Москву, плакала, проходя мимо церкви Большого Вознесения, где венчался Пушкин, потому что не могла себе представить великого поэта отцом семейства – напыщенным, угрюмым, вечно всем недовольным, каким был ее отец Гирш Хаимович.
«Когда мы начинали с Анной Андреевной говорить о Пушкине, я от волнения начинала заикаться. А она вся делалась другая: воздушная, неземная. Я у нее все расспрашивала о Пушкине… Анна Андреевна говорила про Пушкинский памятник: “Пушкин так не стоял”… Мне думается, что так, как А. А. любила Пушкина, она не любила никого. Я об этом подумала, когда она, показав мне в каком-то старом журнале изображение Дантеса, сказала: “Нет, вы только посмотрите на это!” Журнал с Дантесом она держала, отстранив от себя, точно от журнала исходило зловоние. Таким гневным было ее лицо, такие злые глаза… Мне подумалось, что так она никого в жизни не могла ненавидеть. Ненавидела она и Наталью Гончарову. Часто мне говорила это. И с такой интонацией, точно преступление было совершено только сейчас, сию минуту», – вспоминала Фаина Георгиевна.
Однажды после очередной прогулки по Ташкенту, вернувшись домой, Анна Андреевна обнаружила в почтовом ящике письмо от сына, который в то время находился в заключении. Раневская заметила, как «у нее посинели губы, и она стала задыхаться», ведь конфликт со Львом постоянно преследовал ее, был ее постоянным кошмаром. Ахматова признавалась, что сын не хочет ее видеть и знать, а каждое очередное письмо от него давало повод к новым переживаниям.
– Скажите, вам жаль меня? – спросила однажды Ахматова Раневскую.
– Нет, – прозвучало в ответ.
– Умница, меня нельзя жалеть.
Дружба, зародившаяся между Раневской и Ахматовой в эвакуации, продолжилась и после войны уже в Ленинграде и Москве. Однако не всех эта взаимная приязнь актрисы и поэтессы устраивала.