– Животным нужен отдых.
Надсмотрщик глядит полунасмешливо-полубрезгливо и тянется за бичом. У Омира сердце падает в черную бездну. Накатывает воспоминание: как-то, годы назад, дед отвел его высоко в горы посмотреть, как лесорубы валят огромную древнюю пихту. Они под негромкое решительное пение мерно врубались в ствол, словно втыкали иголки в ногу великана, и дед объяснял, как называются их орудия: клинья, захваты, лопатки. Однако сейчас, когда надсмотрщик замахивается бичом, Омир вспоминает только, что, когда дерево с треском рухнуло, лесорубы разразились ликующими возгласами и воздух наполнился смолистым запахом древесины, сам он почувствовал не радость, а печаль. Все лесорубы были счастливы тем, что вместе они так сильны, а Омир, глядя, как ломают подлесок ветви, поколениями знавшие только воронов, снег и сияние звезд, ощущал нечто вроде отчаяния. И уже в те годы он понимал, что это чувство надо скрывать от всех, даже от деда. «Нашел из-за чего горевать!» – сказал бы дед. Есть что-то неправильное в ребенке, который сочувствует другим существам больше, чем людям.
Кончик бича щелкает у самого Омирова уха.
Седобородый погонщик, который пришел с ними из Эдирне, кричит:
– Не трожь мальца! Он добр к животным. Сам Пророк, да благословит его Всевышний и да приветствует, как-то отрезал кусок одежды, чтобы не разбудить уснувшую на нем кошку.
Надсмотрщик моргает.
– Если мы вовремя не доставим груз, – отвечает он, – нас всех высекут плетьми, меня в том числе. И я прослежу, чтобы тебе, с твоей рожей, досталось больше других. Сдвинь своих волов с места, не то мы все пойдем на корм воронам.
Погонщики возвращаются к своим волам. Омир идет по глубоким разбитым колеям, наклоняется к Древу, шепчет в ухо его имя, и вол встает. Омир трогает холку Луносвета палкой, волы налегают на ярмо и начинают тянуть.