Несколько времени назад, когда майор Сидоров, сочтя конфликтную ситуацию в его вотчине достигшей апогея, запретил подчиненным, а тем паче посторонним, входить в зону, священник долго уламывал майора, выпрашивая разрешение по-прежнему духовно окормлять осужденных, хотя бы и неспокойных нынче. В молельню с мятежной территории проникнуть не составляет труда, а в молельне какие же могут быть тревоги и риски, там мир, это островок благодати. Майор отрицательно качал головой, останавливал священника, не пускал. Опасно, чертовски опасно, да и не до обрядов в настоящее время, кратко пояснял он. Но это мой долг, и мне надлежит его исполнять, а не бояться Бог знает чего, уверял его отец Кирилл и при этом усмехался простодушно. Уверял он также, что никакая охрана ему не нужна. Никому из лагерной паствы и в голову не придет тронуть своего пастыря, к тому же Господь начеку и беды не допустит. Майору надоели эти приставания, он дал разрешение; махнул рукой на отца Кирилла и был по-своему прав, поскольку и отвязаться от упрямого батюшки, и не признать грандиозной силы довлеющего над ним особого, овеянного не иначе как дуновениями с небес долга было невозможно. Но эта правота имела ужасные последствия, и грянул гром как раз во время банкета. В клуб, где ютилась молельня, можно было пройти через узкую дверь из промышленной зоны, неплохо защищенную от проникновений нежелательных элементов, обезвреженную после того, как восставшие, спешно вооружаясь, основательно разграбили ее. Кто мог предположить, кто мог предвидеть, что ту дверь заведующий внушительным клубным хозяйством узколобый человек, отправляясь по своим делишкам, запрет на ключ, не дожидаясь окончания службы, что вынудит священника покидать клуб через парадный вход! А еще прежде банкет пошел как-то наперекосяк, начались странности, угрюмые и ничего доброго не обещающие нотки вплелись в атмосферу непринужденного веселья. Вот Орест Митрофанович грузно поднялся на ноги, опрокинув стул. Словно ночь разверзлась, словно закричали, тревожно и жутко, ночные птицы. Или не знаете, как нагнетает и поддавливает нечистый, если уж задумал всяческие вероломства и коварства?! Орест Митрофанович вышел из-под контроля не только народной избранницы, но и собственного разума. В одной руке толстяк держал наполовину пустую рюмку, а в другой тарелку с закусками. Все это он вдруг уронил на стол. Закрыл глаза и, придав лицу страстное, мечтательное выражение, принялся коряво выделывать, только туловом уклоняясь в разные стороны, а ногами словно прилипши к полу, фигуры, которые разве что с натяжкой можно было отнести к танцевальным.