Бурцев был москвич, и это обстоятельство было чревато для него в смирновской колонии многими опасностями. Впрочем, разве найдется область или край, где московские граждане пользуются широкой народной любовью, и не секрет, что в лагерном мире эта антипатия с неких пор обратилась в своего рода идею, которой одни следуют фанатично, с маниакальностью и которая других почти автоматически обрекает на всевозможные невзгоды.
В Смирновске Бурцев оказался случайно, а оставшись без денег, попытался на вокзале стащить у зазевавшегося, как ему показалось, пассажира сумку. Однако пассажир зазевался недостаточно, чтобы планы Бурцева могли успешно осуществиться, и незадачливого воришку после беглого допроса и торопливых следовательских наметок, указывавших на его участие в ряде других краж, до той поры числившихся нераскрытыми, — Бурцеву в конечном счете пришлось признать это участие, — препроводили в местную тюрьму. От природы Бурцев был живым, бодрым человеком и в камере, а жилось в ней сносно, распевал песни и сыпал анекдотами, обнаруживая незаурядные актерские способности.
Архипов, который был на целую голову выше и физически гораздо сильнее, сначала склонялся к мысли взять веселого Бурцева под опеку и держать его в неприкрытой зависимости от себя. Но он скоро покончил в этими захватническими планами. Ему чрезвычайно понравился веселый нравом малый, и они, пренебрегши соблазном отношений старшинства и подчиненности, сдружились всерьез, к чему Бурцев, со своей стороны, подошел не только восторженно, но и с несомненным чувством ответственности. Принялись они по-братски делиться всем, чем могли. И в тюрьме обстояло так, что делился в основном Архипов. Ему жена носила передачи, а Бурцеву никто ничего не носил. Похоже, из мирской суеты, отсеченной заключением под стражу, никогда уже не выдвинуться человеку, готовому заинтересоваться бурцевской судьбой, странно, с каким-то удивительным легкомыслием нырнувшей в тюремно-лагерную пучину. Но не будем забегать вперед.
Архипов же в тюрьму попал по чисто смехотворной причине. В бодрящем состоянии опьянения после нескольких внушительных порций водки он отправился в магазин еще за бутылкой, а взяв ее, вздумал прихватить, уже бесплатно, замороженную курицу, чем-то ему приглянувшуюся. Он человек не фантастический, но с фантазиями. Бдительные продавщицы задержали его у выхода, и одной из них, весьма импозантной даме, он оказал сопротивление, заключавшееся в угрожающих жестах. Однако на суде дама, распалившись, как и учил следователь, горячо доказывала, что Архипов просто-напросто избил ее. Она-де так и не оправилась от полученных телесных повреждений и все еще пребывает в состоянии ужаса. Зашла речь о контузии, инвалидности, постоянных страхах, неистребимых кошмарных снах, скором сошествии в могилу. Однако ни побои, ни повреждения не подтвердились, поскольку остальные продавщицы, свидетельницы происшествия, поддерживали товарку вяло, и адвокат, насев на них, выудил признание, что Архипов, бессмысленно помахав в воздухе руками, в общем-то мирно сдался заступившим ему путь должностным лицам. Сам Архипов на этом суде заграждался довольно причудливыми фразами, произносимыми ровно и с некоторой механичностью: я не сделал ничего сверхъестественного… ничего небывало-невиданного… я отнюдь не прыгнул выше головы… я весь тут, перед вами, и дело не в курице, а в том, что я человек, венец природы, как говорится… — и по всему выходило, что он как будто не ведает за собой греха и признать свою вину не согласен. Это взбесило судью. Показать, что он взбешен, судья не мог, это было бы ему не к лицу, отяготило бы элементами неуместного брожения и даже распада его роль в судебном заседании, а все-таки было заметно, что он как на иголках и близок к тому, чтобы взорваться.