На волю он вышел другим человеком, слегка помешанным. Иные находили, что помешался он очень даже основательно. Интерес у него вызывал уже только тюремный мир. Литература была забыта, во всяком случае, изящная словесность, не касавшаяся тюрьмы или, на взгляд этого нового Филиппова, судившая о ней поверхностно, а то и превратно, отошла на второй план, на первый же вышла литература юридическая, а поскольку в полицейском государстве юриспруденция обслуживает прежде всего властные структуры и в силу этого сама по себе является политикой, то заделался до некоторой степени политиком и Филиппов. Фемида, произносил он перед желавшими его послушать и поднимал на уровень груди сжатый кулак. Вознося второй, выдыхал с чувством: тюрьма. И стукал этими крепко сжатыми кулаками, ну, сталкивал их в воздухе, выразительно глядя при этом на слушателей и зрителей. Естественно, новый Филиппов совершенно не понравился блюстителям порядка. Поспела еще какая-то драчка, филипповское участие в которой даже в свете вылепленных следователями улик выглядело сомнительным, словно бы взятым из бульварных романов, но поспели и долгожданные перемены, заставившие отпустить подозреваемого на все четыре стороны. Не убедили судью, вместе с прочими заторопившегося к обновлению, а в идеале и к сияющему образу правды и справедливости, вдохновенные и уверенно-лживые следовательские упражнения в словесности. Но только пришлось Филиппову полгода отсидеть, в качестве подозреваемого и взятого под стражу, в тюрьме, правда, автоматически пользуясь на этот раз благами строгого режима. Сидели солидно и как бы с удовольствием, отдыхая от мирской суеты. Там-то и заподозрил Филиппов существование закона, тяжело, страшно и вместе с тем благотворно приналегшего на тюрьму и ее обитателей. Средневековый алхимик так не домогался пресловутого философского камня, как Филиппов, уже по выходе на волю, домогался вникновения в этот закон и полнейшего его познания. Ведь великое это дело и грандиозное явление, есть чему поучиться, живой пример налицо, бери и осваивай. Создавая свою «Омегу», не мог Филиппов, похоже, не думать, что успел отлично во всем разобраться и все уяснить, хотя в самом названии его организации странным образом звучали отголоски чего-то таинственного и непостижимого. Может, напоминание о том, как он сам соприкасался с тайной и мучился, ощущая ее непроницаемость, а может, эхо загаданной ученым французом загадки.
* * *
Видим резон снова обратить внимание на журналиста — разве не подозрителен он в указанном отношении, то есть в отношении, выясненном нами в ходе нашей попытки определить изготовителя ужасающей панорамы действительности? Логика, когда она скрепляет в ладный комок не только жизнеописание, но и подробный отчет о деятельности того или иного живущего, обладает, и об этом давно пора высказаться начистоту, воистину инквизиторской дотошностью. Разве не мог (не мог бы?) Якушкин, человек расторопный и вполне смышленый, подвизаться в роли основателя и созидателя, а попросту сказать, рассказчика, более или менее основного, режущего правду-матку, или как бы дополнительного, время от времени портящего нам картину? Не случайно именно в этом направлении внезапно ударилась пытливость Ореста Митрофановича и даже самого загруженного совсем другими делами и обремененного совсем другими заботами директора Филиппова. Но об этом чуть позже.