Однако любимая континентальными марксистами и британским консерватором Пококом диалектика заключается в том, что идеологическое намерение автора, возможно, оказалось вторичным по отношению к перлокутивному акту (воздействию речи автора на аудиторию), фактически совершенному историком. Как мы показали выше, тезис об оппозиции языков либерализма и республиканизма в Новое время оказался одним из наиболее уязвимых для критики — и в этом смысле ход Покока не сработал. При этом эксплицитное и полемически заостренное утверждение о связи республиканского прочтения добродетели и левого революционного террора не стало объектом отдельной дискуссии, возможно потому, что этот предмет, строго говоря, выходил за хронологические рамки самого исследования[1459]. За редким исключением книга не была воспринята как прямое «идеологическое» высказывание, но вызвала десятки полемических ответов, связанных с интерпретацией Пококом конкретных текстов[1460].
Историк-политический философ, конечно, не нейтрален в своих ценностных предпочтениях. Разумеется, Покок избирателен и в своих исследовательских интересах, что он неустанно подчеркивает. Как мы уже сказали, он не воздействует на других мыслителей с помощью оригинальных нормативных высказываний от первого лица. Главным инструментом влияния ему служит живое обращение с утраченными и уже непонятными другим современникам политическими языками Нового времени. Сама природа возвращения к забытому классическому наследию хорошо знакома исследователям Ренессанса. Первые итальянские гуманисты, читавшие поздние римские кодексы, сочетали критическую филологию и установку юристов на понимание исходного намерения законодателя.
Консерватор Покок, несмотря на свой скептицизм в отношении республиканизма, не только воссоздает долгую республиканскую традицию, но и выступает в качестве политического философа, открывающего ее для тех, кто способен воспринимать обращенную к ним разумную речь. Покок демонстрирует искусство бережного и внимательного обращения с языком прошлого. Фактически он возрождает политическую традицию, идеологию которой он сам не разделяет и критикует. Возможно, Покок преднамеренно сделал свой выбор: в качестве центрального момента республиканской традиции он выделил ситуацию, когда граждане осознают фундаментальную хрупкость и конечность, если не обреченность, республиканской власти. Тем самым он задает сдержанно критическое отношение к идеологии республиканизма, изображая ожидание упадка как отношение традиции к самой себе.
Однако вероятно и другое: сознательно содействуя актуализации полузабытого, но мощного политического языка, идеологию которого он не разделял, историк счел важным снабдить будущих последователей противоядием от опасностей его слишком ревностного использования. Диалектика, которую Покок одновременно осуждает как форму историзма и одобряет как метод осмысления истории политического дискурса (неслучайно одним из самых частых терминов книги является «амбивалентность» или «двусмысленность»), предполагает осознание важности и продуктивности «взаимного проникновения» противоположных начал. В этом отношении представляется, что республиканская традиция и ее внутренние противоречия для Покока — неустранимая часть политического языка. При этом его заботой остается как восстановление парадигматического значения республиканизма, так и указание на принципиальную несводимость истории политического дискурса к одной главной традиции или одному голосу — будь то голос Локка, Маркса, Бёрка или Макиавелли.