Через несколько лет после этих печальных событий Софья Михайловна и Валерий Павлович Берков, известный лингвист, автор трудов по скандинавским языкам, прислали мне на память вышедшую посмертно книгу Павла Наумовича «История русской комедии XVIII в.» с трогательной, взволновавшей меня надписью: «…в знак глубокой привязанности». Павел Наумович, даря мне свои работы, ограничивался традиционными обращениями, лишь один раз изменив этой традиции в надписи, сделанной 8 февраля 1950 года. Своим четким и столь знакомым почерком он написал: «Дорогой Лидии Михайловне Лотман от старого и злого учителя с лучшими намерениями». Это стало своего рода извинением. За несколько дней до того он со всем пылом своего рыцарского сердца отчитал меня за невинную шутку в адрес почтенного профессора — его друга. Я не обиделась на него, понимая, что эта горячность объясняется его добротой. И сейчас, когда я перечитываю и просто листаю его книги и встречаю в них или на оттисках статей традиционную надпись: «Дорогой Лидии Михайловне с приветом от автора», я ощущаю эти слова как теплое, живое обращение, как привет и ободрение.
9. Лидия Яковлевна Гинзбург. Встречи и размышления
В науке движение исторического времени измеряется не годами и даже не эпохами, а методами, принятыми учеными в их работе, открытием новых систем исследования, иного подхода к известным и интерпретированным традиционно явлениям, концентрацией внимания на новых объектах, а также расцветом школ разных направлений. В конце 30-х годов ХХ века, когда я — студентка филологического факультета Ленинградского университета — знакомилась с работами Лидии Яковлевны Гинзбург и впервые «издали» стала наблюдать за нею, она была еще молодой женщиной, но казалась мне солидной не только потому, что я, как это свойственно юным особам, воспринимала всех, кто старше меня, как «предков», но и потому, что я стихийно ощущала ее приобщенность к предшествующему научному поколению. Между тем, в то время когда я и мои однокурсники познавали азы филологической науки, Л. Я. была не только ученицей, но и собеседницей блестящих ученых и полемистов Б. М. Эйхенбаума, В. Б. Шкловского, Б. В. Томашевского, Ю. Н. Тынянова. Она искала пути для самостоятельной оценки их взглядов, обсуждала спорные вопросы со своими друзьями, вскоре ставшими выдающимися учеными: Б. Я. Бухштабом, Г. А. Гуковским и др. Л. Я. вспоминала впоследствии, что оценки, которые давал своим ученикам Тынянов, «дразнили, побуждали напряженно искать свое собственное решение задачи» [15]. Эта эпоха, которая в моей молодости для меня если и существовала, то как некое предание, сформировала Л. Я. Гинзбург и навсегда оставалась с нею, хотя Л. Я. никогда не замыкалась в ней. Записи бесед с представителями литературной и научной элиты и своих размышлений над этими разговорами свидетельствуют об исключительном значении, которое для нее имело это общение. Л. Я. сама признавалась, что она мыслит с пером в руках, что рукопись является воплощением хода ее размышлений. Записывая слова своих учителей и сверстников, она подключается к их рассуждениям, интерпретирует их и выражает собственное мировоззрение. В книге с характерным названием «Человек за письменным столом» почти совсем не отражены личные события жизни Л. Я. и ее «персонажей», а тем более слухи и сплетни. Записи дают прежде всего материал для суждений об образе мысли эпохи и об оригинальности, своеобразии говорящего. В мае 1927 года Л. Я. записала: «Я не стыжусь интереса к великим людям. Я соглашаюсь на эту провинциальную черту, потому что не чувствую себя провинциалом в стране литературы». Ее острый, аналитический ум, образованность и умение слушать другого делали ее интересным собеседником.